Сибирские огни, 1948, № 4

— Моя знакомая девушка... Наташа, •сразу за два курса в университете сдавал а ... Солдаты выражают свое удивление вслух. После Вити холостяки смелеют — говорят и говорят безумолку. Они называют имена своих любимых с той доверчивостью, которая бывает среди людей близких, преданных друг другу и единых по своим стремлениям. IX В разговоре не принимает участия только Шленкин. Ему тоже хочется сказать о своей любимой хорошие и дорогие слова, но это такая тайна, которую он доверил лишь Вите Соколкову. Шленкин любит врача батальона капитана медицинской службы Екатерину Тарасенко. Любит давно, с момента ранения на границе, которое нанес ему шпион ■ Соловей. Больше месяца пролежал тогда Шленкин в батальонном околотке. Рана оказалась неопасной, отправлять его в армейский госпиталь за сорок километров не было никакой надобности. Тарасенко уговорила Тихонова оставить раненого в батальоне и всецело положиться на ее знания и опыт. Каждый день по нескольку раз появлялась она в околотке — всегда веселая, бодрая. Вместе с ней в землянку врывался запах хороших духов. Она внимательно осматривала рану Шленкина, расспрашивала о самочувствии, выписывала лекарства, давала различные наставления. Шленкин видел, что после той вьюжной ночи он вырос в глазах окружающих. Не скрывала своего уважения к нему и Тарасенко. Она не раз принималась рассказывать эпизоды из фронтовой жизни, и всегда это звучало так: вот какие люди воевали с белофиннами, они тоже, как и ты, не думали о себе, Родина и воинская честь были для них превыше всего. Шленкину почему-то было и стыдно и приятно от рассказов врача. «Что уж такого особого сделал я? — размышлял он. — Соловей полез с ножом, я его по башке раз— другой трахнул, потом за сигнальную проволоку ногой дернул, тревогу поднял. Доведись до любого, то же самое сделал бы». Но Тарасенко словно говорила ему: «Что сделал бы на твоем месте другой —- неизвестно. А ты вот шпиона задержал, кровь свою пролил. Значит, можешь ты постоять за святое дело. Можешь!». И это будто окрыляло его душу. «Можешь ты, можешь!» — трепетала в нем каждая жилка, и он чувствовал, как всем своим существом тянется к новым, трудным делам и подвигам. Лечение приближалось уже к окончанию, когда Шленкин почувствовал, что ему невыносимо стыдно обнажать свое тело перед взором врача. Это чувство пришло неожиданно. Так началась любовь. Шленкин прятал свое чувство, старался попрежнему быть с врачом немногословным, сдержанным, как положено по уставу. После разгрома немцев на Курско-Орловской дуге японцы стали вести себя менее назойливо. Правда, японские авиационные разведчики попрежнему довольно часто пересекали советскую границу. Ловили наши пограничники и диверсантов, но выводить свои части на границу и бряцать оружием на глазах советских воинов японцы опасались. Батальон Тихонова большее время жил теперь в пади Ченчальтюй. Солдаты и офицеры напряженно учились. С заводов поступало новое оружие, фронтовой опыт день ото дня становился богаче. Чтобы ие отстать от требований войны, надо было работать, не щадя сил и времени. Днем на стрельбищах и плацах царило большое оживление. Вечером люди стремились в клуб. Драматический кружок репетировал одну пьесу за другой. Шленкин виделся с Тарасенко ежедневно, но о своих чувствах молчал, хотя молчать становилось все тяжелее и тяжелее. Зимой сорок третьего года драмкружок выехал в Читу на смотр красноармейской художественной самодеятельности. В Чите прожили пять дней. После долгого пребывания Шленкина в сопках, Чита поразила его многолюдней, яркостью электрического света, заливавшего просторные залы окружного Дома Красной Армии. Шленкин будто окунулся в какой-то волшебный мир, о котором раньше приходилось только читать в книгах. Нет, дольше молчать о своих чувствах к Тарасенко он был не в силах. Тарасенко выслушала его сбивчивое признание совершенно спокойно. Можно было подумать, что такие признания ей доводилось слушать каждый день. — Ну, к чему все это, Терентий Иванович?! Полюбить меня там, в сопках, ей- богу не трудно. Я одна у вас, и немудрено, что кажусь совершенством. Не подходящее место и не подходящее время выбрали вы для любви... — В тоне ее была добродушная усмешка друга и суровая назидательность старшего. — Вы единственная... — начал, было, Шленкин.