Сибирские огни, 1948, № 4

Чем ближе к Хйнгану, тем богаче и краше убор степи. Изредка выпадают места чисто русские: извилистые, все в крутых петлях речки с глубокими, прозрачными омутами, в которые, как в зеркала, смотрятся с высоты небес августовские кудрявые облака. В зарослях по берегам щебечут пичуги, густыми, низкими голосами поют шмели, попискивают у своих гнездовищ полевые мыши. В заболоченных лощинах буйной гривой вздымается непокорная никаким ветрам осока. В кочкарниках разливает пахучий аромат белоголовиик. Взглянешь на такое место, — и почудится тебе, что идешь ты по полям Подмосковья или Приволжья, или по просторам Урала и Сибири. И от одного воспоминания о Родине станет на душе так радостно, что впору песни запевай. И песни поют — то в одиночку, то коллективом. В третьей роте слышится звонкий тенорок Прокофия Подкорытова. Много верст в походах пройдено По земле и по воде, Но Советской нашей Родины Не забыли мы нигде. Подкорытов поет по-своему: не торопится, не выкрикивает отдельных слов, наиболее приглянувшиеся места повторяет по два, три раза. Мелодии известных песен он варьирует на свой лад, и они всегда звучат свежо и ново. Песен Подкорытов знает — не переслушать! Когда он поет, все молчат, думают, словно не песню, а самую затаенную, самую сокровенную мечту своей души выговаривает он в эти минуты дорогим, близким людям. Подкорытов поет, прищурив глаза, с задумчивым видом и кажется, что вместе с песней он уносится в такую высь, с которой видны все дороги жизни. — А х, как поешь ты, Прокофий! — говорит Соколков, когда Подкорытов берется за кисет. — Вот ведь и Шленкпн петь мастер, а только его пение не берет так сильно за сердце, как твое. — Шленкин для забавы поет, Прокофий — для раздумья, — выражает свое мнение кто-то из солдат. Подкорытов молчит, словно разговор не о нем. — Без песни, Витя, жить мне никак невозможно, — наконец, произносит Подкорытов. — Сам посуди, уйдешь, бывало, в тайгу на месяц, на два, живешь где- нибудь в лесной трущобе. Один в лесном океане! Там без песни онеметь можно. А песню запоешь, будто и с женой наговоришься, и товарищей повидаешь... Подкорытов молчит с полминуты, потом, сверкнув веселыми глазами, в приливе простодушной искренности говорит: — Ты хочешь знать, Витя, почему я сейчас пел? С женой, с Настенькой, в думах я разговаривал. Женился я на ней совсем молоденьким. Мне минул двадцатый, а ей еще девятнадцати не было. «Ну, у этих житья не будет. Придут в разум и окажется, что характерами не сошлись», — говорили люди. Да не вышло по-ихнему! Десять лет вот прожили и ни разу еще по-настоящему не поссорились. — Так из десяти-то лет пять надо на войну вычесть, — замечает кто-то из бойцов. — Это почему же? — возражает Подкорытов. — Живем поврозь, а друг другу еще больше обязаны. В разлуке жить куда труднее. — Ну, а такой мысли нет, Проня: пока ты тут землю ногами меряешь, она, твоя Настенька, там с каким-нибудь ты- ловичком того-сего разводит? — спрашивает сержант Коноплев. — Нет, товарищ сержант, такой мысли! Характер у нее не тот. Знаю, как себя. Подкорытов произносит это убежденно, горячо, и у сержанта Коноплева пропадает охота высказывать сомнения дальше. — Да, братки, великое это счастье — хорошая жена, — говорит он задумчиво. — При хорошей бабе, товарищ сержант, жизнь наполовину краше, — вступает в разговор пожилой боец Остап Тарасюк. Тарасюк рассказывает о своей жене Полине. Его рассказ состоит почти из одних восклицаний: «А какую, братки, она в колхозе свеклу выращивает! А какой она борщ умеет варить! А уж какая она мать заботливая — во-время накормит, выстирает, сошьет!» Тарасюк не успевает еще закончить свое повествование о Полине, — слышится голос Емельяна Куделькина. — А моя-то Аграфена Петровна, как ушли мужики на войну, взяла в колхозе вожжи в свои руки и смотри ты, — четвертый год в районе впереди всех колхоз наш ведет... — Голос Куделькина звучит то нежно, то гордо. Атмосфера предельной откровенности, с какой ведется разговор, подчиняет себе одного, другого, третьего. Соколков долго борется сам с собой. Ему тоже хочется сказать что-нибудь о Наташе, но она ведь не жена ему, они пока просто друзья. Преодолевая стыдливость, он говорит, нарочито покашливая: