Сибирские огни, 1947, № 3

задачу, и скорбь о погибших ' не должна заглушать для живых радость победы. i Прикурнув на нарах в углу, я за­ снул. А ночью немецкая дальнобой­ ная артиллерия начала бить по де­ ревне. Звук летит быстрее снаряда. Сна­ чала слышится выстрел, затем, че­ рез) две-три секунды, глухой нара­ стающий шум, заканчивающийся грохотом разрыва. Снаряды падали так близко, что каждый раз сыпа­ лась с потолка земля и судорожно вздрагивало пламя свечи. Я лежал с открытыми глазами, и эти две-три секунды между выстрелом и разры­ вом, это тревожное прислушивание и неотвязная мысль, что, может быть, именно в твой блиндаж вре­ жется только что выпущенный не­ мецкой пушкой снаряд, были для ме­ ня куда тяжелее открытого боя. Там —1иное дело. Там испыты­ ваешь ни с чем несравнимый нерв­ ный подъем, предельное фантасти­ ческое напряжение всех душевных сил, — то «упоение в бою», о кото­ ром писал Пушкин. Вспыхивает да­ же какая-то особая гордость собой тем, что ты не растерялся, не стру­ сил в таком аду. Наконец, в атаке ты и можешь, и должен действовать. А сейчас, при этом варварски-мето- дическом, неторопливом обстреле, мы были обречены на полную пас­ сивность и даже не могли надежно защититься от падающих снарядов. Я понял это сразу по тому, как Ура- зов, еще работавший в блиндаже за столиком, поднял голову, прислу­ шался, сказал: «Сволочи» и снова углубился в бумаги, не обращая больше на обстрел никакого внима­ ния. Вначале меня охватило острое чувство унижения и беспомощности. Но с каждым разрывом оно посте­ пенно отступало перед другим, более сильным чувством, — ненависти и презрения. Гордость моя возмути­ лась, и вскоре я уже больше не вздрагивал, не прислушивался к зву­ кам, а с неистовым наслаждением мечтал о том времени, когда мы, на­ конец, расквитаемся, отплатим за все. Да, именно в эту ночь я впер­ вые ощутил в себе тот стальной не- гнущийся стержень, который не по­ зволял мне больше поддаваться сла­ бости и унынию. Конечно, я и раньше понимал, что для нас нет иной цели, чем борьба до полной победы, чего бы она ни стоила. Но мысль эта все же носи­ ла довольно отвлеченный характер, не пронизывала, как сейчас, каждую клеточку моего существа. И если раньше, думая о войне, я видел пе­ ред собой прежде всего своих род­ ных, друзей, земляков, их лишения и невзгоды, то теперь меня словно повернули лицом к противнику и прочно приковали к нему мой взгляд. Вспоминая о Галочкине, я уже рисовал себе не его, а тех, кто его убил; видя разрушенную деревню, я думал: это сделали немцы. Мо­ жет быть, ты не сразу поймешь ме­ ня, — но даже пригибаясь при свис­ те мины или прыгая в щель при бом­ бежке, я думал, казалось, не о себе: мной двигало яркое до галлюцина­ ции представление о немце, который охотится за мной и которого надо перехитрить, чтобы суметь отпла­ тить сторицей за нашу истекающую кровью землю. Страха не было, он куда-то исчез; осталась одна лишь жгучая, всепоглощающая жажда возмездия. ...На рассвете немцы пошли в контратаку. Мы; их отбросили, но они снова полезли. Нас было, ве­ роятно, впятеро меньше, чем их, боеприпасы подходили к концу, и все же мы целых два дня прочно удерживали деревню. Потом, нако­ нец, пришла смена, и наш батальон отвели на отдых/ Какое счастье — расположиться в лесу, в семи километрах от перед­ него края, где только отдаленный грохот боя порой напоминает о вой­ не! Конечно, это не курорт: землян­ ки тесные, сырые; грязные капли па­ дают с потолка на голову, за шиво­ рот, в котелок с пищей. Но зато как прекрасно это величественное спокойствие леса, эта благодатная тишина после трех дней свиста, воя и грохота! Как остро ощущали мы радость жизни, как наслаждались