Сибирские огни, 1946, № 3

Осенней ночью вегренной и хмурой, В объятьях материнских присмирев, Любил Сухэ пои тихий звон топшура Дремать и слушать дедовский напев. За тонкостенной юртою во мраке Лежала стеиь, тревогу затая, И чуя зверя, лаяли собаки — Свирепые и чуткие друзья. Тлел в очаге вою ночь, не погасая, Помет коров, присыпанный золой, И вся семья душистым грелась ч®ем, Заправленным сметаной и мукой... IX * Клубилась пыль сухая по дорогам. Горячий ветер травы колыхал. В большой дацан, где трубы славят бога, Спешил народ на праздничный хурал. .Дацан стоял в долине под горою,. Как белый лебедь в море травяном, И сотни лам в довольстве и покое Покорность проповедывали в нем. Покорность Богдо-Гегену с князьями, Что продались за сладкий хлеб врагу И 'вместе -с ним рыеиными когтями В плену держали Кобдо и Ургу. X Недаром раболепствовали ламы, В поклонах пыль пред сильными мели: От серебра ломиться стали храмы И от шелков узорных зацвели. Богослуженья частые справлялись Под рокот труб, под звон кол-окольцов. В одеждах пышных ламы появлялись, Синя бронзой выбритых голов. Уча народ молиться и поститься, Они блюли по-своему посты: Лоснились жиром круглые их лица И колыхались грузно животы. XI Развратники, сластены и лентяи. Прожорливые, словно саранча, Они существовали, вымогая, Молитвы и проклятья бормоча. За проповедь коварную смиренья Оредь некогда воинственных мирян Им воздавал почет и уваженье Их вечный покровитель Богдыхан. В конце концов в Холке их наплодилось, Как летом блох, набившимся в кошму. Тогда и поговорка появилась: . Куда ни плюнешь — угодишь в ламу. XII Чем выше храмов каменные стены, Чем больше в них бездельников святых, Тем горше жизнь в долине Керулеяа, Текла на старых пастбищах степных. И в ветхой юрте Белого Дамдина, Смахнувши слезы рваным рукавом. Мать снарядила маленького сына К владетельному князю пастухом. Богат был князь. На острецах зеленых Как облака, пуляли косяки Лихих коней, тавром его клейменных, И лес рогов катился вдоль реки. Монгольский март хребты быкам ломает, Ягнят изводят вьюгами апрель, И голубой подснежник убивает Дыханьем льдистым майская метель. Еще, бывало, розовой зарею Не потревожен черный омут тьмы, А уж Оухэ с тяжелой головою Встает, дрожа от холода, с кошмы. Суп разогретый наскоро хлебает, Берет лепешку пресную с собой И целый день шагает и шагает За шумною овечьего гурьбой. XIV И пусть от стужи грудь его немеет, Слепит пурга глаза ему песком, Он все равно до вечера не смеет В обратный путь направиться с гуртом. Когда его пустой желудок ноет, Когда усталость плечи гнет ему, Он жалобой других не беспокоит, Не говорит ни слова никому. Все выносил он с твердостью недетской, Не по годам серьезен и умен, И лишь с Янжимой, девочкой соседской, Мальчишкой становился снова он. XV Он смело шел в короткий час досуга К той неприглядной юрте, где жила Задорная, смешливая подруга, Что с ним всегда 'приветливой была. Она его с улыбкою встречала И от старухи-матери тайком Сквозь дырку в юрте часто угощала Сушеным мясом, кислым молоком. Так зародилась дружба между ними, Чудеснее которой мир не знал. Всем сердцем привязался он к Ягажиме И никогда нигде не изменял. XVI Пришел июль с тяжелым, душным зноем. Спалил он травы, замутил простор. Горячий ил, покрытый сединою, Блестел на месте высохших озер. Едва курились рыжие барханы, И желтый зной волнами с юга шел, Не тявкали в полынях тарбаганы, Н е пролетал под облаком орел. Томился скот на стойбищах ковыльных, Измученный слепнями и жарой, И миражи вставали в далях пыльных. Маня к себе струящейся водой. XVII С овечьим гуртом брел Сухэ равниной, Стирая пот со смуглого лица. Солончаки сверкали словно льдины, Жаре и жажде не было конца. Хотел он пить. Но в кожаном xyxуре Давно ни капли не было воды. Лизал он губы, горько брови хмуря, Искал ключа иль озера следы. И вот увидел далеко в низине Похожее на блюдце озерко. Поник камыш над гладью оветлооиней, Качались отраженья облаков.