Сибирские огни, 1946, № 3

В тот же вечер ласковый голос ска­ зал мне в телефон: — Отличный рассказ! Я вам сей­ час колбасы посылаю и хлеба. Утром мне принесли из Дома Уче­ ных сапоги. А через день, когда я уже бестрепетно пошел за провизи­ ей к Роде, мне передали ордер: «Выдать пару сапог Всеволоду Ива­ нову». А еще через неделю, когда я шел мимо мраморной лестницы в Доме Ученых, меня сверху остано­ вил голос Алексея Максимовича: — У меня, Иванов, есть для вас в кабинете одна вещь. Обождите! И он вынес мне пару сапог. — У меня уже трое сапог, Алек­ сей Максимович, —■ умиленный сказал я. — Мне хватит надолго! — Ничего, сгодятся, берите: от­ личные рассказы пишете. Вскоре Горький уехал за границу. Но и оттуда он прислал мне две па­ ры сапог. Одна пара была из какой- то редкостной прочной кожи, и я носил ее долго-долго и жалею, что износил: не потому, что у меня нет теперь сапог, а.оттого, что сладост­ но и приятно было шагать по миру, ощущая на ногах этот подарок, пол­ ный тепла и какой-то неугасимой и трепетной нежности. Письмо после прочтения «Парти­ зан» «Всеволод Вячеславович! Рассказ удался, хотя, местами, чуть-чуть длинноват. Беру его с собой в Москву, отку­ да привезу Вам денег. Работайте, дружище! Вы можете сделать очень хорошие вещи. Не забывайте, что в «Доме Уч.» Вы всегда сможете получить все, что Вам нужно. Поговорите с Роде насчет сапог. Жму руку. А. П е ш к о в.» свидание и солнце не светит, а при­ правляет сладким жизнь. Но если вдуматься — не весна, не Петроград томит, не Пролет­ культ даже, где я теперь служу се­ кретарем Литературной студии, а томит Кронверкский проспект. Там, в узком кабинете с книжны­ ми полками из некрашенной сосны, живет Горький. Высокий, слегка су­ тулый, он с удивительной простотой и изяществом ходит среди книжных полок и к любой теме готов вынести вам книгу. Эта книга возвысит, вос­ поет то, о чем вы говорите, — а он наслаждается вашим взором, кото­ рым вы смотрите на книгу. Но ему мало наслаждения! Он требует, чтоб вы были участником того вол­ шебства, того трудно объяснимого и пленительного дела, которое он скромно называет «литературой». И его требование очень страшно, бо­ ишься наврать, напутать, быть неис­ кренним, что в литературе, вообще- то говоря, очень легко. «Согласимся говорить правду», — читаете вы в его первом взгляде, который он бросит на вас. Пролеткультовцы относились ко мне хорошо, но и при тогдашнем моем слабом понимании петроград­ ских людей и их способностей, я чувствовал, что в литературе они разбираются плохо, суждения их по­ верхностны, критика их была не вы­ ше той критики, которую я слышал в Омске, в Сибири. А, между тем, в Литературной студии им преподава­ ли законы искусства лучшие лите­ раторы и ученые Петрограда. В чис­ ле преподавателей значился даже Блок, но сейчас, говорили, он болен и потому лекций не посещал. И выходило так, что каждый раз, окончив рассказ, я, не желая утруждать Горького, все же дол­ жен был нести рассказ к нему. По совести говоря, выходило, что я пи­ шу рассказы для него одного. Ко­ нечно, ни разу я этого не сказал,— и правильно сделал. Искренне это не прозвучало б, потому что в длинные и интимные объяснения я впасть по­ стеснялся б, а лести он не перено­ сил. Месяца два—три назад я написал повесть «Партизаны». По тогдаш­ ним временам это был нелегкий Весна в 1921 году Весна сырая, длинная, кажется, никогда не уследить за ее концом. День и ночь падает дождь, унылый, как старинная тяжба. Выйдешь на улицу, и хоть обратно в дом: обла­ ка такие низкие и такие перепутан­ ные, что того и гляди снесут у тебя шапку. Улица словно бежит под уклон, хочется в Сибирь. Там весна короткая, яркая, будто условленное