Сибирские огни, 1944, № 4

И десятский вскричал разъяренно и зычно: «А кто с немцем держать переветы учнет Аль заропщет, того застрелю самолично, Как паршивого пса, Говорю наперед...» Возле пушечки встал Никодимка с запалом: «Ну-ка, братец, усопших друзей помяни!..» И ударило громом по тундрам, по скалам, И сверкнули в лазоревом небе огни. Никодимка сказал деловигго и хмуро: «Бил отец мой ливонцев на Свойском брегу, Аж трещала немецкая подлая шкура! х Перед немцем и я не останусь в долгу». И промолвил Гурьян: «Не уйдем мы отсюда, Не уйдем, хоть навеки останемся тут, Вековечные вороги русского люда В Маигазею дорог никогда не найдут». « Широко открывались холодные дали, От полдневного солнца, от снега светлы, А стрельцы возле моря плавник собирали И рубили избу у подножья скалы. Так что с моря не сразу приметишь заставу: Со гранитной скалою сливалась изба.... Смотрит пушечка на море, дерзко, лукаво, И «а пушечке той — ледяная резьба. Прорубили окно налодобье бойницы, Затаенно мерцала -в оконце слюда.. Днем и ночью студеное море ярится, Проплывают на льдииа-х тюленьи стада. Медвежата гуляют по льдива-м кудлаты, Поднимают крикливые птицы содом... А злокозненный немец не плыл от заката, А цьгнга так и ела стрельцов поедом. Ш Огневица нещадно сжигала Бурьяна, Третий день он лежал на постели пластом: «Только вор помирать, Аграфенушка, рано», — Прошептал, осенись троекратным крестам. «А помру, отступать не посмей от зарока, Пуще глаза храни Маигазею свою...» Потянулся к оконцу, вздохнувши глубоко: «Полюбилось мне жиль в Мангааейском краю: Мне бы надо кончину принять не такую, ' Чтоб в кровавом бою, чтоб гремели грома, Эх, да что я сие понапрасио толкую: Мою душу ты, Грунюшка, знаешь сама».