Сибирские огни, 1940, № 4-5

доносился звон посуды и оживленные го- лоса, просил его всякий раз замолчать. Он уже не один раз пожалел, что взял Семе- на в конвой. Сделал он это только для того, чтобы настоять на своем, досадить Лелешву и Сергею Ильичу, который на- деялся, что в конвой будет взят Никиф.ор. Но улице шел возвращавшийся с дежур- ства Игнат. Увидев поселыциков, он подо- шел к ним, поздоровался за руку и стал звать к себе в гости. Каргин долго от- казывался. но Семен согласился сразу. Он давно был не прочь взглянуть на над- зирательское житье-бытье, хотя в частых разговорах с Улыбиными и не одобрял игнатовой службы. Жена Игната Ефросинья искренне обрадовалась гостям. На столе быстро появились холодные и горячие закуски, а также четыре бутылки наливки. Ефро- синья оказалась на редкость разговорчи- вой. Угощая гостой. она все время рас- спрашивала их о Мунгаловском. о родных и знакомых. Каргин и Семеп едва успева- ли ей отвечать. Когда изрядно подвыпили, Семен спро- сил Игната, не думает ли он уходить из надзирателей. Игнат только этого и ждал, чтобы откровенно рассказать поселыци- кам, как осточертела ему его служба, После убийства Яшки Сохатого он опасал- ся мести со стороны его дружков, кото- рых немало оставалось в тюрьме. «Ива- ны» при встрече с ним показывали на не- го пальцем и открыто сулили ему пощеко- тать ребра стальным перышком. Но не это больше всего заботило Игната, До Головкина в тюрьме все было тихо и мир- но. Но с приездом его все переменилось. Чуть не каждый день случалось Игнату наблюдать душераздирающие сцены, остав- лявшие неизгладимый след в его душе. И он попял, что надзирательская работа не по нему. Сейчас он хотел прощупать через гостей, как отнесутся к его возвращению в Мунгаловский Андрей Григорьевич и Сёцерьяи, но прямо об этом спросить не решался. Поэтому он с готовностью отве- тил Семену, что давно размышляет как бы выбраться из Кутомары, но не знает куда приткнуться. — У тебя же в Мунгаловском дом. да и родные есть. Стало быть, прямой резон возвращаться туда. — Так-то оно так. — вздохнул Иг- нат. — да оно еще неизвестно, как род- ные меня встретят. Ты не знаешь, а вот Елисей Петрович знает, — кивнул Игнат на Каргина. — как отец меня от ограды протурил, когда Сохатого я убил. Боюсь, что он меня и теперь поганой метлой от ворот погонит. Каргин, сочно похрустывая соленым сгурцом, самоуверенно пообещал: — Не выгонит. Уговорим... Только что тебе здесь не живется? — Эх. Елисей Петрович! — сокрушен- но махнул рукой Игнат. — Насмотрелся я здесь таких ужасов, что страшно и рас- сказывать. Век бы не знать мне этой Кутомары. Сначала я. дурак, радовался. Должность моя спокойпой мне показалась. А потом пошло и пошло... Назначили к нам нового начальника, видели вы его сегодня, что за гусь. Начал он свои по- рядки в тюрьме заводить, карцерами да розгами политических наказывать. Ну и довел тридцать человек до самоубийства. Согнуть их он в барапий рог хотел, а эти люди не гнутся, опи ломаются, такой у них закал. Дежурил я в ту ночь, когда опи яд принимали... Что тогда было, что только было... Волосы шевелятся, как вспомнишь... Забежали мы в девятую ка- меру, а там одного кровью рвет, другой на парах червяком извивается, у третьего глаза на лоб вылезли и красная пена на губах пузырится... К утру восемнадцать человек умерло, никак не могли отводить- ся с ними. Двое из политических тогда умом рехнулись. Один все по-щенячьи скулил и лез под пары, а другой по каме- ре вприпрыжку бегал и кричал, что оп царь Иоанн Грозный. — Игнат замолчал, схва- тил стакан вина и, выпив его единым духом, продолжал: — Всю жизнь я буду помнить, как Микула Богатырчук умирал, какую он песню перед смертью пел. Вся тюрьма ему подлетала. Такая это была песня, что душу на куски рвала. С тех поп мне свет белый не мил... А ведь по- губил тех людей сморчок, который ноття ихнего не стоит. Люди те большого ума были, а совесть у пих чище стекла была. Не им следовало кандалы носить, а таким сволочам, как выродок Головкин... — Перестань, перестань!.. Не мели, чего не следует. — кинулась к Игнату Ефросинья с исказившимся от страха ли- цом. — Тут у каждой стены уши, а ты болтаешь. Добьешься, что тебя самого на каторгу упекут... — и, ломая пальцы, взмолилась Картипу. — Да уговори ты его, Елисей Петрович, он ведь всех пае погубит. Каргин и сам уже не раз порывался