Сибирские огни, 1940, № 4-5

тельной, ненужной в такие минуты. Но не успел Микола допеть и первой строфы, как щемящая душу мелодия песни захва- тила людей. Много глаз, которым суждено было скоро закрыться навеки, с благодар- ностью взглянули на певца. Охваченные одним чувством, содрогаясь от прилива жестокой радости, вплетали люди свои го- лоса в суровый реквием, распаленные соз- нанием, что встречают свой смертный чаю они, не уронив человеческого достоинства. Скоро пела вся камера, все одиночки и карцеры, до которых, как огненный вал до сухой травы, долетела песня. Принявшие яд стояли во время пения торжественно и прямо, по-необычайному проникновенно звучали их голоса под низкими, душными потолками. И даже те, кто из идейных или иных побуждений отказался протестовать вместе с ними страшным протестом, не остались и не могли остаться равнодушны- ми в этот час. Опи пели, украдкой друг от друга смахивая жгучие слезы с ресниц, с болезненным любопытством вглядываясь в лица тех, в чьей крови уже делал свое грозное дело яд. Угрюмо скорбили басы, с тихой грустью мягко вторили им баритоны, дрожали от боли и гнева тепора подголосков. Падет произвол и восстанет народ, Могучий, великий, свободный! Прощайте же, братья, вы честно прошли Свой доблестный путь, благородный. Еще не отзвучала песня, как начал дей- ствовать яд. То в одной, то в другой каме- ре, не допев до конца, умолкали навсегда за голосом голос. Некоторые успевали дой- ти до нар и ложились на них ничком, впи- ваясь зубами в соломенные подушки, что- бы ни стоном, ни криком не показать ма- лодушия; другие падали там, где стояли. Бившихся в конвульсиях подымали на ру- ки и укладывали на свои места. Глядеть на них было невыносимо. Многие из това- рищей пытались отваживаться с ними. Но они, пока не покинуло их сознание, мяг- ко, но настойчиво отталкивали их и шеп- тали: — Не надо... Пожалуйста, не надо. В каждой камере, не в силах глядеть на муки отравившихся, начинали плакать на- взрыд наиболее слабые. Один из заключен- ных, молодой учитель из Тамбова, впал в буйное помешательство. Он крикнул ме- таллическим, звонким голосом и закрутил- ся по камере, по-волчьи завывая. Все объяснил Игнату этот душераздираю- щий вскрик. Он поднял тревогу. Вызвали тюремного врача 1 , прибежал Головкин. По коридору заметались тени людей, огни, за- звенело оружие. Игната все время била ли- хорадка, у него не попадал зуб на зуб. Тря- сущимися руками отомкнул он девятую камеру, вошел туда следом за врачом и санитарами из вольнокомандцев. Первый, кого он увидел, был Микола Богатырчук. С кровавой пеной на посиневших губах, с открытыми, но неживыми глазами, скрю- чился Микола на нарах, закинув на сторо- ну стриженую голову. Руки его с набух- шими венами судорожно вцепились в ском- канное одеяло и так застыли. Босые непод- вижные ноги его показались Игнату не- померно большими. — Этот готов, — услыхал он над ухом голос врача и невольно снял с головы фу- ражку. — Не время, — прикрикнуд на него • помощник Головкина, толстощекий с ма- линовым носом пьяницы на лоснящемся низколобом лице. Он пнул его носком са- пога и хрипло приказал: — Пошли даль- ше, сочувственник... Когда дошли до одиночки, в которой на- ходился дядя Гриша, пуще прежнего заби- ла Игната дрожь. «И этот, поди, готов. Он еще давеча стонал», — думал он, откры- вая дверь и заранее страшась увидеть то, что должен был увидеть за ней. Но дядя - Гриша был жив. Он стоял на средине оди- ночки с руками, скрещенными на груди, и глядел на входящих. Увидев его живым, помощник начальника сразу повернулся и вышел, но Игнат на минуту задержался. — Жив, дядя Гриша! — не удержался, воскликнул он. — А я думал... — Что думал? Что яд приму, сдамся? Нет, я себя так дешево не продам. Так что рано меня хоронить собрался. У меня еще дел на сто годов хватит, помирать мне некогда. — Что ты, что ты... Рад я, а не то, чтобы... — Игнат прослезился. — Я тебе, казак, по секрету скажу, — дядя Гриша доверчиво придвинулся к нему вплотную и прошептал. — Я еще соби- раюсь до того дня дожить, когда всех Го- ловкиных будут как бешеных собак ве- шать. Понял? — Понял. — Ну и уходи теперь, казак Ермак... А тело мое заживет, не бойся. К утру из принявших яд, несмотря на оказанную помощь, умерло восемнадцать человек. Оставшиеся в живых продолжали