Сибирские огни, 1939, № 4

■самый тощий, разговорчивый, подзадори­ вая первого. — Ничего у тебя не было, один костыль. Всегда ты в руднике берга- -лил, истокон веку дырявыми чембариш- ками тряс. Первый не обижался. Воспоминание о "родине давно потускнело, и ему самому, норой казалось, что ничего этого не бы­ ло — ни пятистенного дома, ни доброй ■бабы, ни дочереики, а все это он приду­ мал, перехватив лишнего в кабаке. Третий говорил совсем мало.' — Ох-хо. Грехи, грехи. Спину ломит1— к дождю. Самый худой, разговорчивый, был жи­ вее двух других. Он даже немножко са­ пожничал в свободное время, — за это бергалыские жены давали ему кусочки. Толкался Среди людей, говорил со всеми, Ш'ал все, что делается в руднике. Всем примелькалась фигура, понурая ро того, что и у самых сердобольных жен уже не слезы навертывались, а делалось им неприятно и досадао. Горемыка был весь дырявый, одежонка его состояла из пестрых лоскутов, скрепленных кое-как, торчали из дыр острые коленки и локти. Был он ‘весь вывихнутый, скрюченный, часто дергался, увлекаясь жалобными своими словами, и глаза его при этом смотрели совсем особенно: один глаз — прямо на собеседника, а другой — гораз­ до дальше, чем надо, в другую сторону, может быть, на казенное кладбище или в чистое поле — кто его знает куда. А на ногах у него были бродни, во-ме­ стному называемые чирками. И все удив­ лялись, что сам он — рваный, а бродни еще хорошие, добротйые, только тоже ка- кио-то вывихнутые: на одном чрезмерно длинный йоиок загибался фертом, на дру­ гом — вроде петли. Ну и бродни были у горемыки! Совесть не позволяла (женам прогонять его, хоть и нехорош его вид и слова не­ хороши. За об’вдки п глоток вина умел он зачинять самую ветхую бергальокую обувь так, что в ней еще можно ходить по осколкам руды, работать и даже при­ топывать, когда человек развеселится, до тех пор, пока пе истлеют самые послед­ ние заплаты. Он починял и умы человеческие. Но эта починка действовала по-разному: одни бергалы плевались и бежали скорее© ка­ бак, другие свирепели, спроваживая уте­ шителя в три шее, третьи поддавались и думали: вот на самом деле горемыка умен, знает жизнь вдоль и поперек. Имя его в канцелярских бумагах было с’едено не то горными мышами, не то другой тварью на одном из только что от­ крытых приисков, где горемыка работал во время оно и где начальство очень бес­ покоилось, как бы наворовать пуды золо­ та, а бумаги — потерять. Может быть, он и сам забыл свое имя. Звали его про­ сто: — Эй ты! Горемычный! Егорша был из тех, кто поддавался его словам и думал, что они правильны. Один раз Егорша увидел, как этот безымянный инвалид поймал на базаре воробья, навер­ но, подбитого ребятишками, больного. Безымянный погладил птичку, прилас­ кал — и свернул ей головку. —1Для чего? — спросил Егорша. Горемыка ответил темными словами и такими поступками, в которых не каждый грамотей скоро разберется. IY После встречи с Полянкой Егорша за­ сиделся у инвалидов. Давно прогудел ко­ локол, пора на работу, а он сидел и си­ дел. Наверно, его уже ищут, но ему было все равно. Будто бы и время остановилось и всегда, всегда было так: горемыки ле­ жат на печи, он, понуро опираясь на стол, вертит в руках зазубренный щерба­ тый ножик. И ножик ни к чему, и сидеть ни к чему, а он все-таки сидит, вертит. — Так вот и мучают Hapojr. — Не горюй, парень. Отцу твоему в могиле спокойнее. — Ты бы нам принес простокваши, спину помазать. Помотает. — Охо-хо. — Да. — Парень ты хороший, а ножик-то у тебя плох, — сказал разговорчивый. — Гурьевского завода выделка. Сибирское железо, соболиное железо — оно мягкое. О камнях, о всяких рудах, железе старички говорили охотнее, чем о другом. Как ни крути, а вся жизнь прошла в об­ работке руд, хоть и под страхом наказа­ ний. С рудой горемыки сроднились. — То ли дело у вас, — продолжал ин­ валид. — Мы сами плохие, ветхие, а но­ жик у нас добрый. С ирбитской ярмарки ножик. Я его в позапрошлом году за ку­ шак выменял. Был у меня кушак — на­ ходка, с убитого ямщика. Вот и выменял.