Сибирские огни, 1938, № 3-4

Шлот за мной посыльного. Я перетрусил, ре- бята говорят: — Всех нас передерут, а баричу больше всех достанется. Зачем только мед пили? Я в Егорьевск приехал, не доходя до упра- пительного дома сажен пятнадцать, шапку снял, иду, сам думаю: — Эх, дали бы пятнадцать! К пятнадца- ти я привык и в лазарете не бывал. Нет, однако, вкатят двадцать пять — придется в лазарет лечь, да еще разжалуют. Управитель из окна меня увидел, говорит: — Иди сюда, барич. — Честь имею явиться, ваше благородие! — Так сколько с крестьянина взяли? Ме- 5У ведро? — Так точпо, меду ведро. — А еще он даст, как думаешь? — Так точно, даст! — Дай сюда пробу на золото. Можешь ит- ти, да забеги к старухе своей. Я вышел сам не свой. Ничего не понимаю! К старухе забежал, потом к своей команде вернулся, ребята спрашивают: — Сколько всыпали? — Да ничего! Вслед за мной пристав приехал. Крестья- нин перед ппм — на колени. Он ему гово- рит 1 : — Поставь мне ведро меду, а то твою из- бу подкопают. Крестьянин рад-не рад поставил еще вед- ро. Пристав нас оттуда увел, не стали шурф бить. Так это золото в земле и осталось до поры до времени. Начальники, стало быть, интерес потеряли, рукой махнули. А на другой год манифест вышел — на волю... Батя, спасибо ему, покойному, это место мне указал. Золото мпе досталось. Как вышло освобождение — тоже он ска- зывал. Требуют всех, всю команду на пло- щадь. Люди-то испугались, передерут, не иначе! Прочитали, потом пристав говорит: — Ну, теперь вы люди вольные, а казен- ное с себя снимайте! Раздели нас чуть не догола: всю Лопати- ну содрали и обутки. Три дня вое ревели: — Что делать?! Куда пойдем?! Потом уж вышло распоряжение насчет старательских работ. Говорят нам: — Хотите работать? Полтина за золот- ник. А как не хотеть? Все равно деваться не- куда. Хозяйства никакого, провиант выдавать перестали, кругом тайга. Потом семьдесят пять за золотник, потом уж рубль. Стали понемногу поправляться, чембаришки завели свои, не казенные. Вот и лошадок увидали, вот и свиней. Да не было привычки к лошадям-то: долго еще на себе поклажу таскали. Лошадь стоит, сено жует, а он на себе пески тащит сажей триста — четыреста. Телега, сани — все это было в диво. Батя за всю жизнь мешка хлеба пе имел, до старости, до освобождения, стало быть, не видел, как хлеб в печи пекут. Они одну заваруху ели — стряпка на семерых ва- рила из гнилого-то провианта в глиняном горшке. Батя — он до ста трех лет дожил, а мне тогда было четырнадцать. Были у него две собачки, все за ним ходили, была табакерка (он табак нюхал) и была балалаечка. Кача- ет, бывало, брата моего в зыбке ногой, а сам на балалаечке играет и поет. Песня у него была старая. Так начиналась: На промывке, на ручной Есть нарядчик некошиой... Сказывает, сказывает про обязательный труд, расстроится, плачет, гонит всех... Ко- гда заругается — убегать надо, а то убьет. С одним крестьянином заспорил — чуть его не убил. Кулаком как двипет — у того ко- жа на лбу лопнула. И бабке попало — не суйся! А все же его все любили и про старое время слушали. Измученный был человек, хоть и крепкий. Вот какой был батя. Я от него перенял, запомнил про старое время, рассказываю, ко- ли слушают. Иван Николаевич Кожевников, 52 лет. Потомственный мастеровой Егорьевских прииокав (Маслянин- ский район, Новосибирской обла- сти). БОЛДЫРЕВСКОЕ ВРЕМЯ Когда я подрос — начал робить, золото искать. Прииска считались попрежнему — Кабинетские, его императорского величества. Бить нас не били, как при обязательном труде, зато копейка поперек горла станови- лась. Был управляющий Болдырев, прозвище ему — Собака. Из себя как шкилет, бороден- ка вот эдакая в три волоска. Обсчитывал. Приезжает, подают ему ведомость, а он, га- дина, в ней копается и всем сбавляет. Бы- вало, заробпшь в горе девяносто копеек, а он и говорит: — У меня, паренек (он всех называл «паренек», больше никак), эдак все в гору