Сибирские огни, 1938, № 3-4

— Кто тебя научил такую вещину сде- лать? — Никто не учил, ваше благородие. Си- дел. сидел, мечтал, мечтал, у меня из головы и получилось. Металлов они никаких пе знали. На золо- те робили, а золота не видали, пе знали, ка- кое оно. Видели одну гальку. На промывке-' то нарядчики стояли — не наш брат. После освобождения-то промывать не умоли, один с другим спорил: — Вот она, золотина! А другой кричит: — Врешь! Золотины нет! И говорили они так: — Своей листвяной лопатой мы чорта из- под земли выпем, а промывать не можем! Потом уж научились — много лет прошло. Плохо они жили, дальше некуда. До две- надцати лет мать сына при дневном свете не видала. Унесет его на работу па руках еще затемно, ранним утром, а припесет, ко- ща стемнеется, вечер наступит. Батя нач- нет рассказывать, как его мать на работу носила. Кулаком брякнет по табуретке, сле- зы из глаз. — Уйдите все!! И все он удивлялся, что ребятишек нынче стали завертывать, кутать. — Нас разве так таскали? Ноги наголе, пузо наголе, да еще робили на холоде с вось- ми лет! Двадцать пять лозин давали за непочте- ние, за опоздание. Григорий Ильич Мазнев спать был горазд, на работу никогда во-вре- мя не (приходил. Ему в каждую смему десять штук и влепят. Отдерут, марядчик и говорит: — Ну, Гришка, будешь еще опаздывать? — Буду, ваша милость! Спасибо вам: пока драли — я выспался. Так бы и забили его до смерти, да уж тут вышло освобождение. Мяса они не ели никогда. Провиант был казенный — мука шибко старая, перегоре- лая, ломом не можно расколоть. Один, быва- ло, держит лом, а другой баэдой бьет. Потом уж топором рубили на семь душ — на ар- тель. Нарубить всем поровну — дело не лег- кое. Намельчить нельзя — карманов нет, мешков нет. Рабочий скажет: — А в чем я крошки понесу? Чай они пили с солью. Сахара не было. К пасхе на человека давали фунт масла — на целый грд. Убежать от такой жизни некуда. Тайга глухая кругом, щерь на сотни верст. Деревень тут не было никаких в то время. Был у них беглец Сивиря, да и тот далеко не ушел. Первый пристав Набоков жен красивых у рабочих брал. Одного вызвали в контору (он только жепился). — Приведи жену! Он домой прибегает, ей сказывает. Она — в слезы. — Не пойду. Приставу докладывают: не пошла, дескать, баба-то. — Как не пошла?! Всыпать ему двадцать пять за то, что жену не прислал! Всыпали. Жена ему простоквашей спину мажет, плачет, а все же к приставу пе идет. Он и говорит жене: — Ну, Марфуша, значит судьба наша та- кая. Готовь мне смертную рубаху. Задерут. Его в контору призвали, спрашивают: — Не приведешь? — Нет! Будет вам, собакам, издеваться! За такое непочтенье назначили семьдесят пять. Унесли на попоне домой мертвого. И жена вскоре померла — с горя и с голоду. А к приставу пе пошла. А другая полтора года у Набокова жила. Родила ребенка — он ее к мужу обратно прислал с ребеиком-то. За это время мужа ни разу не драли, а тут опять стали драть. А другой говорит своей бабе: — Ах ты, чертовка! Была бы красива — меня бы не драли! Дед и сказывал: — Вот какая жизнь была, Ванька. Эх, вина у нас на прииске не было! Было бы ви- но — все бы начальство порешили! Злые были мы. В конце обязательного труда начальство подобрело. Чуяли они конец. Батя сказывал: — Я был в десятники произведен, стали меня баричем называть. Дали мне сорок че- ловек — искать золото. Вот у Шишкита-му- жика нашли в ограде золото. — Ну, крестьянин, давай, выселяйся! Подкопаем твою избу, будем шурф бить! Он просит, молит, па коленки встает — не трогайте. Не дает шурф бить. Я говорю: — Как, ребята? Пускай ведро меду поста- вит — не тронем, пе скажем приставу. Ребята — им что? — согласны. Золото ведь казенное, они его и в глаза не увидят... Поставили в круг ведро меду, пьют, похвали- вают. А до управителя это как-то донеслось..