Сибирские огни, 1938, № 3-4

шему брату одно и оставалось — верить. Кому в бога, кому в фарт, а верить обяза- тельно нужно было. Помнишь, сколько золотых побасок по тайге ходило! Тут тебе и ключ, желтый от золота, тут тебе и планы поте- рянные, за царской печатью... Чепуха на проверку, а верили. И вот дошла пора, поня- ли па старости лет, что зря верили — и те, которые в бога, и те, которые в фарт. Все зря. А теперь, друже, сначала узнают да прощупают, а потом верить начинают. Пото- му и ошибаются редко. — Редко, говоришь? Может, и так. Мо- жет, и пе ошибаются. Однако, и по-настояще- му не живут. Сегодня он слесарь, а завтра без ничего. — А тут? — А тут — золото. Пофартит и на вою жизнь человек. И заботиться ни об чем не надо. Иван Аадреевич приостановился, хотел еще что-то сказать. Но гак и не сказал. Марке- лыч видел, что старик думал и дальше, но не додумывал до конца. Не так легко сдавать привычные позиции. К поселку подошли молча. Молча и рас- стались у избенки Ивана Андреевича. Толь- ко когда "оп уже поднялся на крыльцо, Мар- кел.ыч как-то по-особенному ласково и негромко заметил: — А па парпя ты, Ваня, зря рассердился! Не думай, — он свою жилу найдет. На-а-й- дет! Парфеп уже нашарил штепсель на стене,. и электричество ровным светом затеплило неуютную холостяцкую комнату. Стол... та- буреты... сундучок... связка ягод под потол- ком... И только в одном углу, над маленьким столиком, умело и любовно были приколоты несколько портретов и новенький оборонный плакат. Красивый, рослый пограничник, прикрывая ладонью чуть прищуренные гла- за, смотрел за реку, за советский рубеж. Так же уверены и спокойны были ровные, твер- дые буквы плаката. Парфен перехватил взгляд отца и тихо спросил: — Позвать Василия? Еотелок-то я поста- вил, закипит сейчас. — Кликни! Не ждать же из-за него! Иван Андреевич повернул голову к двери. Парфен отметил, что на его скулах как-то сразу «коробилась желтая стариковская кожа. Поднявшись с табурета, сын довольно вну- шительно, но совсем необидно проговорил: — Не расстраивайся, отец, не падай ду- хом! Смотри па жизнь во все глаза и учи- тывай, что делается. Понимай, куда люди пошли! А за котелком, между прочим, при- смотри. Как бы не переварилось. Старик тоже поднялся и вышел к костру. Ночь, чуть согретая теплой дрожью мер- цающих звезд, все тесней и тесней прижи- малась к остывающей земле. Из Веселого лога тянуло пихтовой сыростью и холодком. Иван Андреевич опустился на корточки перед огнем, рассеянно тронул два-три по- лена, помешал в котелке. В который раз со- бирался он поговорить с детьми по-настоя- щему, серьезно, и в который раз терял, как сейчас вот, доходчивые, нужные слова. Мыс- ли путались, перебивали одна другую, и ста- рый горокоп останавливался па первой фра- зе, угрюмо сдвигая свои неровные игольча- тые брови. Из костра с треском вырвалась искра и ракетой рассыпалась над жердевой изго- родью. Иван Андреевич вздрогнул. Он толь- ко сейчас увидел, что рядом с ним сидел Парфен, заглядывая в котелок. — Скнпел, пожалуй? — А я что-то того... задумался... — Идем-ка лучше! — Василий — дома? — На стол собирает. Ужинали тихо, не разговаривая, изредка бросая друг на друга осторожные короткие взгляды. Иван Андреевич словно впервые за- метил легкие морщинки на лице Парфена и усталую синеву под глазами младшего сына. Выпив свою неизменную вечернюю чашку спирта, старик отодвинул тарелку и неожи- данно для самого себя заговорил. Сыновья бросили недоконченный ужин. Отец разволновался, как никогда до этой но- чи. Слова его, не собранные мыслью, мель- кали в сознании обоих, как искры из кост- ра, и так же быстро потухали. Но в конце концов старик успокоился и заговорил почти связно: — Вот ты говоришь, Маркелыч говорит: понимать надо! Обязательно надо! И главнее всего — друг дружку, какую человек в жиз- ни жилу находит... Может, настоящую, с металлом, а, может, на пустую наталкивает- ся, с цинковой обманкой. Говорят, старикам труднее молодежь понять. А и молодым ста- риков не легче. Про меня, поди, оба слыша- ли: беспокойный старик, ругливый... А зачем беспокойный? Затем, что подсчитай — сколь годов на своем веку беспокоился? И об ком? Об вас же, об матери вашей-покойнице. И сейчас? Для кого жить осталось, как пе для вас же? Мне-то самому немного надо.