Сибирские огни, 1937, № 2

— Около коллажа будет стоять чело­ век в лаптях, обросший длинной бородой, в поашшых штанах и зашатанной ру­ башке. Он «будет божиться, (будет клясть­ ся, что так жили люди когда-то. Этому человеку не будут верить, он будет пока­ зывать фотографии, может меня с тобой или твоего батьку, может кого другого, и этими фотографиями (будет доказывать свою правоту... Маша вслушивается в слова Кузьмы и вглядывается в ночь. Изредка мягко па­ дают групги, напуская пахучий аромат. Кузьма тяжелый, твердый, как кремень. И, когда он задумчиво молчит, слышит Маша: их сердца вместе, одним стуком быоися молодо, сильно, хорошо... Молодое воображение щедро ласкает Машу. Она улыбается приятному будуще­ му, оно стирает мысиш о Никифоре и сле­ зы высыхают на ее щеках. Походка ста­ новятся привычно легкой, плавной, весе­ лой. С такими мыслями дошла Маша до школы. И вдруг опять тревожно забилось ■сердце. Из пристроя к школе, где жила учительница, выходил Кузьма, невышав- щийся, бледный, подняв обострившиеся мечи. «Вот кого ты обнимаешь! — догада­ лась Маша. — Она больше пара, она учительша...» Чувство обиды и стыда охватило ее нею и, не слыша, что ее зовет Кузьма, не оглядываясь, побежала она от школы, как от проклятого места. Запыхавшаяся, взволнованная, она оста­ новилась перед воротами Отаровойта. Они медленно, как врата алтаря, раскрылись. В ®их стоял осклабившийся довольной улыбкой Никифор. «Вот мой... хозяин... навек» — тоск­ ливо и со страхом подумала Маша. Внут­ ри у нее что-то оборвалось. Она улыбну­ лась Никифору жалкой улыбкой, словно ’ проданная. Кузьма уходил решительными, тверды­ ми шагами. И каждый его шаг, каждое движение плеч отзывались щемящей болью в сердце Маши. Глаза у Осипа карие, в них редко ис­ крится радость. Они запрятаны глубоко и смотрят оттуда, окруженные густой сетью морщин, настороженно и умно. Жизнь научила Осипа Дугла молчать, таить оби­ ду в себе и заглушать ее боль работой. И в этот раз он взял топор и с ожесточени­ ем принялся колотить суковатый комель. Голова была занята одним — думами о жизни. Много зла на эту жизнь затаил в себе Дугол. Сколько помнил себя — все-то он ошарашенно бросался от одного дела к другому. Но всегда могучие препоны опро­ кидывали его, возвращали в гнилую, па­ дающую хату, на горькое бесхлебье. Пять­ десят пет гнул ои сутулую шину в непо­ сильном, слишком тяжелом труде. Его не­ соразмерно с ростом большие руки давно высохли и ладони покрылись оплошными, твердыми, как подошвы, (Прлзножелшми, истрескавшимися до живого мяса мозоля­ ми. Небольшой рот, очерченный упрямы­ ми, плотно сжатыми бледными губами, давно утратил свою молодость, давно не сверкает белыми зубами в веселом смехе, а лишь кривится скупой; холодной улыб­ кой. (Осин Дугол знает: «Человек человеку жить не дает». Это он знает твердо. Топор завяз в дереве. Дугол, не думая, привычно потянулся к клиньям, лежав­ шим неподалеку. Но вместо клиньев на глаза попались добротные, высоконосые сапоги. — Бог помочь! — проговорил Огаро­ войт, шевельнув козырьком фуражки. «Это ему-то я дочку отдаю?» — поду­ мал Дугол. Выпрямился, потерянно и пе­ чально улыбнулся. «Ему... Вишь, сапоги какие!.. Все у него такое... блестит, чтоб припизить лю­ дей». —• Здр-р-рясь, 'Осип Огепаныч! — процедил Огаровойт и нривычно-насмеш- ливым оком прошелся по Дуглу. Дугол вздрогнул от этого взгляда, срав­ нил свои лапотки с его сапогами и ему стало страшно за Машу я жаль ее. Сразу стало ясно, что звериной силой жил этот человек, что высыхала кровь у людей от той силы и что Машу берет он своем у сы­ ну не как жену, а как вечную батрачку. Думая так, Дугол даливался старым, придушенным злом на этого человека. В ответ ему он буркнул что-то невнятное, легко, 'без помощи клиньев, вырвал топор и принялся еще злее колоть комель. —• Здравствуй, Осип Степанович! —