Сибирские огни, 1933, № 11-12

т а х . Дверь в зал осталась открытой. Откры- тыми оставались и двери других комнат. В них шипели лампы и в углах лежало уби- тое смятение. В залу вдруг ворвались грузные шапи. В дверях стоял Роман, дер- жа на руках Адат. Ее лицо и грудь закры- вала, медвежья голова. Шагая наощупь, Роман пронес Адат к сугробу и бережно опустил на пол, На них смотрела каламбурная тройка со взмета сугроба, а кругом белели и блесте- ли ослепительным светом шкуры. Неслышимо подошел к залу Анко, плача закрыл двери. Вскоре огни погасли во всем доме, толь- к о очумелый густой поток с в е та из зала шел на улицу, освещая беспрерывно движу- щиеся обозы. Через степь, за Дымбой, в Черновсинаком лесничестве, где стоял отряд ОН Добрармш, окна тоже освещали площадь, :и те же обо- зы шли по ней. По комнатам, превращен- ным в казармы, по длинным казенным за- лам торопливо шмыгали добровольцы. Арка- дия ждали долго, а когда он приехал, весть о назначении его в с тавку Колчака быстро охватила отряд. Помощник торопливо прини- мал командование. Отряд был построен, фор- мальности соблюдены, и в зале остались двое : Аркадий и его бывший помощник. Оставайтесь, генерал, на вечер, ей богу, скучно, — попросил помощник Куликов. — Нг> там у меня брат и сестра? — Я их уговорю. Аркадий согласился. Наклонившись к Кули- кову, попросил его: — Знаете, несколько тюфяков с просты- нями в ту половину и там загасить свет. Все забыть и самому забыться. Когда ушел дежурный по отряду, они при- сели у пулеметов, отослав часового. Кули- ков мрачно смотрел в одну точку. Жалость к себе и непоправимая развинченность д у ха и тела звучала в голосе: — У меня сейчас в Омске мамаша. Навер- ное так же сидит и вспоминает обо мне. А я весь издергался. Очень я устал, Аркадий. Сейчас в ожидании я спокоен и отдыхаю. Аркадий попробовал его ободрить: — Скоро мы, Миша, отдохнем. — Бросьте, Аркадий! .. Ни во что я не ве- рю. Я весь голый, без всего, чтобы созда- вало хотя бы мираж надежды. Скоро весна, и партизаны перевешают нас. — Ну, Миша, полно тебе! — Дай лучше коньяку. Расстреливать !и пороть в конае-концов скучно, хотя и знаю, что это нужно. Я трезвый не могу расстре- ливать, как ты, я всегда расстреливаю пья- ный, а потом мне нужно опохмелиться жен- щиной. За дверью кто-то простуженно закашлял. — Чудесно, прелестно, а что дальше неиз- вестно! С новым годом, господа! Шестаков потерял свою бодрость, и сло- ва звучали уныло. — Слыхал, Аркадий, о вас, здорово и под- ло! Пожалуйста не нервничайте, я больше не- буду. Он был худой, я тройка висела на нем, как на вешалке. Борода отросла. По ней прошли бури разгрома и оставили серебря- ные нита. Седые кустики торчали по бокам лица и делали его еще теплее и еще без- надежнее. Шестаков оглядел зал, пулеметы и людей. Большой портрет Колчака он, ка- залось, не заметил, потянувшись к бутыл- кг с коньяком: — Все чудесно. .. Все прелестно и все неиз- вестно, что будет написано на жребие. .. При- нес я флейту. Чудесная флейта. Я почти за- был о ней, но жена где-то выкопала. Не пу- скайте -сюда никого. Кооператор играл свою эсеровскую: «Не- людимо наше море». Шестаков грустно за- метил: — Да. В нас потеряли вкус. А скажите, скоро весна, куда вы пойдете, как разгонит вас Красная армия и партизаны? — Я в Иокогаму, — ответил Куликов. — К Болдыреву? Хорошо. Аркадий недовольно посмотрел на Шеста- кова. Тот молча склонился и о чем-то думал. Нина и Эрмий тесно жались друг к дру г у, и им было хорошо в этой обстановке вну- треннего развала и опустошения. Эсер по- просил коньячку и вылил его в флейту, по- болтав ею, как бутылкой. За окном еле уло- вимо засвистел ветер, я уныло смолк, отка- тываясь куда-то в степь. Где - то в пустой по- ловине, слабо заплакал щенок. Ше с таков почти не напрягался. Клапаны плотно клеи- лись. Только судорожно шевелились пальцы, как длинные ноги, выносящие весной сохло- го паука на солнце. — Это я шел после ареста Директории. Вьюга слепит. Ничего не вижу. И на доро ге щенок. Врезалось в сознание неистребимо. В зал ворвались барышни. Пришли гости. До полуночи пили, танцовали и нюхали к о - каин. Затем таскали купеческих дочек в дру г ую половину, где в ряд, как на гробы, были положены на опрокинутые шкафы лесничества матрацы и простыни. Оттуда выходили, качаясь, пресыщенные, набрасы- вались на самогон, В полночь уже на карач-