Сибирские огни, 1933, № 1-2

го. Мы .кто? — Беженцы. И по липам беженцы и от минских фараонов бежен- цы. Айда в беженский комитет, дадут работу. Я одобрил мысль Иосифа и мы заша- гали в город. В тот же день я получил место посыльного при еврейском коми- тете беженцев, а Иосиф Станкевич, он же Ферапонт .Кузнецов по документам, слесарь второй категории, был послан на паровозо-ремонтный завод. Вяло тянулись харьковские будни. Целыми днями я разносил пригласи- тельные повестки евреям-благотворите- лям на собрание членов беженского ко- митета. Я поднимался по шикарным ле- стницам, стучался в богатые квартиры и лично вручал повестки многочислен- ным членам комитета. О, сколько чело- веческой пакости увидел я за это вре- мя. Расписываясь в получении повест- ки, хорошо упитанные господа и разо- детые дамы брезгливо морщились, или открыто ругали «этих нищих, которых нанесло из разных мест, а ты изволь их тут кормить». А вечерами я, усталый и полуголодный, вместе со стариком сто- рожем, снимал и подавал шубы госпо- дам-благотворителям, которые приходи- ли на собрания комитета. Не часто ко мне заходил Иосиф. В за- саленной блузе, закопченный, он садил- оя ч в угол и подолгу угрюмо молчал, или просил меня прочитать что-нибудь вслух. Я читал ему из Горького или Короленко, — других авторов Иосиф не признавал, — и к нам присаживал- ся старик Амитин — комитетский сто- рож, засовывал кончик седовато-бурой бороды в рот и также молча, как Ио- сиф, внимательно 1слушал. Так мы ско- ротали не один вечер. А поздно ночью, когда Иосиф уходил, а старик, шепча молитву, укладывался спать, я садился к столу и писал глупейшие сентимен- тальные стихи в честь Фроси. Утром же было стыдно читать то, что было с та- кой страстью написано вечером и я сжигал в печке стопки наивных ямбов и хореев. Но вечером я опять садился за стихи и составлял длинные письма— беспорядочный бред влюбленного. Я за- ,клинал ее, мою первую женщину, пода- вить мне счастье только видеть ее, я грозил ей, моей возлюбленной, что вернусь в Минск и отдамся в руки по- лиции, Я уверял ее, выведшую меня в жизнь, что пытка разлуки не по си- лам мне. Но я не смею посылать .своих писем. Когда рука моя с запечатанным конвер- том (протягивается к щели почтового ящика, я напоминаю последний 'час на- шего прощания: —• Коханный мой, — сказала Фро- ся —- и руки ее обвились вокруг моей шеи, — кровь моего сердца, мы с то- бой расстаемся навсегда. Помни это, на- всегда. Мы крепко любим и ночи наши с'едают наши дни. Ты знаешь, что та- кое революция ? Война убивает нас, на- до убивать войну. Коханный мой, уез- жай и не пиши мне никогда. Если мне нужна будет твоя помощь, я разыщу тебя, Иосиф знает как. ...И рука моя с запечатанным конвер- том .плетью падает вниз и письмо летит в печку. Я должен забыть Фросю. Где мне взять (силы богатыря, чтобы зажать .свое (сердце? Каждый раз, когда Иосиф приходит, я трепетно жду хоть одного (слова о ней и боюсь этого слова. Но Иосиф упорно молчит и делает вид, что яе за- мечает моих вопрошающих взглядов. И только когда январь 1917 года был на исхода Иосиф мимоходом обмол- вился, что Фрося была арестована по подозрению в укрывательстве дезерти- ров, но выпущена за недостаточностью улик. Уныло тянулись харьковские (будни. Усилием воли я отказался от бесполез- ных писем и стихотворных упражнений и с головой ушел в книги. Я (изучил электротехнику и теорию (шахматной игры, я читал Льва Толстого и старые комплекты «Нивы», я выучил наизусть «Песню о соколе» Горького и напыщен- ные стихи Надсона. В голове замешива- лась чудовищная каша из обрывков ма- тематических формул, и Жюль-Вернов- смих фантазий. Ранняя весна вступала в свои права. Городская весна в феврале — почер- невший снег на дороге, скрип извоз- чичьих полозьев по оголившимся кам- ням мостовой и скупые, рахитичные лучи солнца, отраженные в сосульках с крыш. Однажды вечером, когда я в своей каморке грустно рассматривал распол- зающиеся ботинки, ко мне вихрем вор- вался Иосиф и еще с порога, задыхаг