Сибирские огни, 1931, № 2 - 3

нал, ржавого цвета окладистая бородка и седые, свислые усы. Над вылинявшими, сле- зящимися глазами висят густые брови. Большие, жадные губы его весь день сосут пу- затую трубку. Старик прихрамывает на правую ногу и шепеляво жалуется на боль в пояснице и в суставах. Часа в четыре пополудни — сидя на крыльце — старик го- ворил мне сюсюкая и неуклюже ворочая нижней губой-. — Мы люди смирные, небогатые, человека не обидим. Куды нам жизни пере- чить. На все боговы дела. Старик казался мне безнадежно дряхлым. Но когда я заговорил о необходимости коллективизировать деревню — старческие глаза Кокорина стали жестокими и, темнея цепкими зрачками, шустро и воровато за- бегали по углам двора, по моему лицу. Младший сын старика Памфамир правил бруском косу, собираясь ехать за травой. Старик с кряхтеньем поднялся с крыльца и побрел к воротам. — Вот на чем держится отцова скромность, — сказал Намфамир, трогая паль- цем острое лезвие косы. —• Старый кряж, ни себе покою не дает, ни нам, — с раздражением продолжал Намфамир, прищуренными глазами смотря на уходящего старика. — Из-за него и на военной службе попал в роту обслуживания и сейчас настоящей жизни нет. Доводись чего в совете попросить, иль в кооперативе, — везде отказ... Старик дошел до ворот и остановился. — Пашка, варнак, будет балясы точить.,. Запрягай! Скотина с ноля скоро придет, — надтреснутым голосом прокричал старик, грозя костылем. Белые гуси, мир- но шедшие с поля во двор, с тревожным криком разбежались по сторонам. — Ладно, ступай на полати, — тихо и угрюмо ответил Памфамир, не смотря на отца. — Ишь, старую повадку не может забыть. Раньше он нас чересседельником лу- пил... Памфамир нарочито медленно собирался за травой. Долго перевязывал гужи у хомута, хоть и видно было, что их перевязывать вовсе не нужно; старательно мазал телегу, на деревянных осях, в которой и без того было много мази. Все большое хозяйство вел старший сын Кокорина — Дмитрий. Это был черствый, похожий на отца, человек — преданный своему хозяйству, как верная собака хозяину. У Дмитрия Кокорина — циничные, осторожные, серые глаза. Движения Дмитрия раз- машисты и уверенны. Когда он, садясь в ходок, берет в руки ременные вожжи и потом, в дороге, свободно и уверенно перебирает их, легко посвистывая на послушную ло- шадь, кажется, что и Дмитрий Кокорин и ходок и лошадь — один креикий организм. Дмитрию за 40 лет. Плотная фигура его начала уже горбиться. Широкая, желто-розо- вая лысина и одутловатые дряблые щеки — следы разгульной жизни деревенского кулачка. Я заметил, что женщины в большом доме Кокориных очень робки и ходят с опух- шими веками, а жена Дмитрия — вдобавок — с подозрительными синяками на лице. В глухих, полутемных горницах, где много крепких сундуков и потемневших икон, бродят тяжелые запахи лежалого тряпья и ладана. В течении двух дней, пока мы жили в мрачном доме, ни одна из трех женщин не села за общий стол во время обеда. Два золотушных внука Степана Кокорина часто дрались и подолгу озлобленно плакали то на дворе, то в комнатах. Накануне нашего от'езда Дмитрий развязно говорил о своем хозяйстве: — В прошлом году у меня было десять коров, а нонче шесть осталось. Было семнадцать лошадей, а теперь -— одиннадцать, да одну буряты украли. Понимаете какое наше хозяйство... Кокорин с достоинством покручивал усы и часто одергивал клетчатый жилет: — Хоть бы какое послабление было нащет налогу. К тому же голос не восста- навливают.