Сибирские огни, 1931, № 1

Семнадцать недель Ульку не выпускали за порог," говорили что на пей «чижолая хворь» и водили старух, нашептывающих наговоры на угольки. Девушка лежала в постели. Когда она разродилась сыном, Акулина Зотеевна ночью привела настоя- тельницу Анфимыо, пообещав ей последнюю корову, если скажет она, что причаща- ла больную и этим заткнет рты назойливым бабам кандыковекнм. Ребенка кре,стили в кадке из-нод огурцов и назвали Акакием. В темную ночь, завернув в лохмотья, Акулина унесла его из избы, а Анфимья помолилась за усопшего. Сам Паисий прочи- тал канон за «умершего» и просил настоятельницу скрыть позор. Анфимья поклони- лась ему в и«яс и вышла. В Кандыковке говорили, что Ульку разбил паралич, — но зря же она так долго лежала в постели. — и после молитвы Анфимии к ней вер- нулся «дар движения». Вскоре настоятельница увела корову и сказала соседям, что заплатила десять рублей николаевскими полтинниками. Улька встала. В зимний мясоед ее просватали за Калтыкова Евлупа. В первую же ночь муж вырвал у ней горсть волос и все тело измял в ярости и покрыл синяками. Утром молодуха не могла ни тряхнуться, ни шевельнуться и походила на деревянную куклу. Любопытные свахи трясли белую рубашку, и поплыла по Кандыковке молва о том, что «не сберег дочь Паисий Изосимович, порченую выдал». ПаИсий принял это как должное и ста- рался избегать разговоров с кандыковцами. Управитель смеялся над ним, называя праведником, 'смиренным и святошей. -Начетчик отмалчивался и повиновался. Когда управитель приказал убить непрошенных гостей^ если они окажутся людьми подозрительными и ненадежными, Паисий Изосимович молча согласился, зная что возражать бесполезно: управитель сделает по-своему и все кандыковцы пойдут за ним, а его, начетчика Паисия, чего доброго, выселят к безбожникам и «слугам антихристовым», где живут люди в «греховной комунии». И Паисий Изосимович шептал: — Осподи прости и помилуй мя грешного. Согрешихом, слово свое на убиение супостатов даше. Прости, осподи. 5. — У-лика-а-ау, — кричала Акулина в молодом пихтаче и часто оглядывалась, словно бояладь, что слова ее долетят до поселка и встревожат любопытных баб. Тайга гулко ухала, передразнивая. Улька сидела на колодине за огромным выворотпем. Акулина пробежала, не заметив ее. Дочь заплетала в косы раскосмаченные волосы. На лице ее красные пятна сменялись синими. Она часто отрывала руки от волос и торопливо хрустела пальцами, словно — во злости— хотела вывернуть их, обломать. Улька думала о том, что нет у пей ни одного спокойного денька: муж к слову и не к слову укоряет бесчестием, а молвишь в свою защиту — за волосы хватает, свекор в темных углах _ караулит и зверем лохматым набрасывается. — Черти большебородые, — шептали дрожащие губы. — Головой в болото ли-чо-ли уж броситься, в зыбун? Нырну под мох — следышка не останется. — Сама я виновата, — продолжала, покачивая головой. — Кабы знатье, что так жисть обернется — в своей деревне остаться бы надо. Мать пожалела тожно, а она вишь чо со мной сделала. Старую веру спасать пошли, грехи замаливать, — передразнивала кого-то. — Тьфу! Проклятущие. Улька не слышала хруста чащи за спиной. Она вскрикнула и упала с'колоди- ны. когда на плечо ее опустилась рука и прошелестел голос матери: — Не гневи бога зря, доченька. Варваре великомученице помолись, она поспит. — Уходи. Убирась, говорю, — крикнула Улька. Из серых глаз брызнули слезы, она подняла подол ситцевого сарафана, утерла щеки. — Молиться ей, чтобы пособила в лапы краснобородого дьявола попасть? — Она зло засмеялась, и хохот Сиб. Огни. 4 л.