Сибирские огни, 1930, № 7

< — Ты что ж, не хочешь здравствоваться? Три раза окликнул, а ты что? -— £ В голосе Вахрамея звучала искренняя обида. И голос его был на этот раз не надмен- ® ный и не злой. Очнулся Каныр. в - — Езень, дядя Вахрамей, здравствуй! Не слышу. Лес шумит, собака визжит, § думал маленько. < И видит Каныр, что не такой сегодня Вахрамей, как обычно, не такой. Присел < и дыму табачного от каныровой трубки не боится. ш Ну, не спроста это! Однако думает сердиться. Однако, бить хочет. Тайга. Ни- s кто не увидит. Но за что? Но ведь бил же Никита высокого татарина Казагачева; за то бил, что тот не подрядился рубить жерди. А как станет Казагачев работать, если себе не уснел нарубить? Молчит Вахрамей. Вот за пазуху полез рукой. Однако, бить чем-то хочет. За что? Хотя не трус был Каныр, но невольно отодвинулся. — Чево отодвигаешься? — спросил тот без злобы. — Табак твой, ради тако- го случая, не помеха. Но вот тянет что-то из-за пазухи, глаза сощурил. Не вытерпел Каныр — вспомнил, что русские не только били татар, но и уби- вали, — встал на ноги. — Однако, ты, дядя Вахрамей, драться хочешь? А?.. На весь лес расхохотался тот. Хохочет, хохочет да вдруг как выхватит py iv из-за пазухи: — На! Чудо гороховое! До чего достукался! — и сует Каныру в руки бумагу. Это была газета. А Каныр думал, что от власти какая бумага. — Ой, не надо бумагу, дядя, я все платил, весь налог платил, ей-богу!—Когда последний раз был урядник,—мой отец и я весь налог платили. Вахрамей хохочет. —. На, для тебя берегу. Смотри, рожу-то твою срисовали. В городу дали, че- тыреста верст вез ее, берег. И глазам своим не поверил Каныр. В газете — точь-в-точь такой же, как он — Каныр. Сначала руки затряслись, выронил бумагу. Но поднял ее и пальцы уже не разжимались более. Вертит, вертит и так и эдак. С обратной стороны посмотрел. Каныр — да и только! Даже правое ухо порвано — это правда. Медведь Каныру ухо порвал (давно это было). И глаза, и нос, и волосы — все канырово! Даже трубка, с такою же болтающейся проволочкой, для прочистки мундштука. Но нет, не верит Каныр! — - Дядя Вахрамей, ношто это ]шсал? Кто писал? — Ношто, не знаю, а кто, про это сам знаешь. Городской-то тебя снимал, — разве не помнишь? И когда Вахрамей сообщил, что за снимки фотографы берут деньга — вспом- нил тут Каныр, что не зря городской человек просил по пяти рублей со всех татар. — Неужели он приедет за деньгами? — А это уж как водится. Раз ты дал себя снять, значит, сдерет он с тебя ня- - терик, как шкуру с белки. Сам приедет — не приедет, а напишет бумагу — и готово! Вахрамей вынул из кармана три новеньких штучки-зорьки, потряс их на ла- дони. Смотрит Каныр то на Вахрамея, то на зорьки, то на газету. Перед глазами бумажка одна, а на ней — он, Каныр. И за это надо платить пять рублей? Но, ведь, нет же зорьки! Ведь нет ружья! Как заработать пять рублей? — Продай ради бога! — Нет, себе до-смерти надо. — Но где же Лексешка-бродяга? Если он власть, он не позволит брать пять рублей, — Каныр не виноват; он не просил и не хотел сниматься. Лексешка не по- D зволпт, — и зорьку еще даст!