Сибирские огни, 1930, № 7

g Итак, определение «искусство есть познание жизни» нас не удовлетворяет, ибо о что же это за определение, которое справедливо—да и то с оговоркой—лишь для ис- ш кусства восходящих классов. А ^то же делать с искусством не цветущих или деге- S нерирукицих классов? Об'явить его «псевдо-искусством», как это некогда остроум- S но проделал Воронений? Да и, наконец, искусство восходящих классов разве целиком § охватывается этой формулой? Как это музыка или архитектура будет служить горо- У летариату «орудием познания действительности»? Хоть убейте, не знаю. Можно ли J напр., сказать, что слушая музыку, выражающую мирочувствование определенного о класса, человек п о з н а е т это мирочувствование? Ясно, что слово «познает» здесь ™ некстати. Тут лучше сказать « з а р а ж а е т с я » этим мирочувствованием. Во вся- о ком случае, под влиянием этой музыки его мирочувствование эволюционирует в ту s или другую сторону. Конечно, это не будет «познание» жизни,—ведь можно эволю- н ционкровать и в сторону деградирующих классов, мирочувствование которых, как Щ известно, не соответствует действительности. Определенному музыкальному стилю. < конечно, соответствует определенная форма общественной психологии и от первого f ? можно заключать ко второй. Таким образом, ученый через музыкальное произведем I. ние познает соответствующую последнему действительность. Но делать отсюда вы- g вод о познавательной ценности музыки, значит смешивать музыкальное произведе- з ние, как о б ' е к т и з у ч е н и я , с произведением, выполняющим свою прямую об- к щественную функцию. Ошибка, поистине, детская и, тем не менее, нередко по- § вторяемая. § Формулировка т. Ермилова «искусство—орудие изменения действительности . на основе ее об'ективного пользования» — не примиряет борющихся определений: она m допускает толкование и в ту и в другую сторону. Ведь вопрос в том, что же происходит в м о м е н т ф у н к ц и о н и р о в а н и я п р о и з в е д е н и я в мо- мент его восприятия: об'ективное ли познание действительности, после которого чита- тель, вооруженный приобретенным знанием, откладывает книжку в сторону и от- правляется изменять мир,—или же, как в момент восприятия и происходит это, со- ставляющее функцию искусства, изменение мира в его части, представляемой пси- хикой читателя, регулирование отношений последнего к другим членам общества, уси- ление эмоциональной зарядки, уяснение и выработка правил общественного по- ведения? Как будто спор опять легко разрешим. В самом деле, ведь момент п о з н а - н и я есть в то же время момент и з м е н е н и я п с и х и к и , уточнения представ- лений, уяснения собственного положения по отношению к среде. Из-за чего же спор? Но дело не так просто, как кажется. В первом случае литературное произве- дение неизбежно должно пониматься как с к о л о к с действительности, как точное ее отображение. Но ведь произведение, «об'ективно отражающее действительность», может быть использовано л ю б ы м к л а с с о м , его .употребят и наши враги: ведь для борьбы необходимо знать реальную расстановку сил, знать сильные и сла- бые стороны противника. Ясно, что произведение перестает быть орудием классово- направленным. Гросс сравнил искусство, с деревянной собакой, сделанной для игры потому, что настоящая собака — жизнь —- кусается. Сторонники «искусства-познания» могли бы сравнить его с альбомчиком фотографий «Москва в кармане», по которому мож- но изучать Москву, так как настоящая Москва далека и не так удобообозркма, как альбомчик. * Во втором толковании (искусство — способ непосредственного воздействия на мир) искусство — это орудие, стреляющее в одну сторону. Именно таким орудием и является каждое произведение. Оно рассчитано на человека определенного класса, подбадривает его, помогает почувствовать себя солью земли и утвердить себя на пьедестале. Оно упражняет его в ненависти к классовому врагу, подмечая отдельные его черты, обобщая и гиперболизируя и::. Не даром Катков, печатавший в своем жур- нале роман «Отцы и дети», заставлял колеблющегося Тургенева вымарывать все смягчающие характеристику Базарова черты: он понимал общественную функцию литературы лучше некоторых наших живачей. Вряд ли, впрочем, даже и они сочтут Базарова, Волохова («Обрыв» Гончарова), Варавву («Соборяне» Лескова) «об'ек- тивным отражением», годным для «познания жизни» (а ведь Тургенев значится в числе тех немногих достойных, у которых обязан учиться всякий писатель, желаю- щий стать истинно-пролетарским). Здесь уж не срывание, а явное натягивание масок. Но можно ли начисто отрицать познавательную ценность искусства? Человек, читавший романы Купера, все же больше знает о жизни индейца, чем ничего не читавший. Да, несомненно так. И человек, слышавший оперетту Целлера «Продавец птиц» имеет более точное представление о пении соловья, чем человек, ни соловья, ни оппереты не слышавший. И все же мы не рискнем об'явить на этом основании ис- кусство «орудием познания жизни», а зоолога, который вздумал бы изучать пение со- ловья по партитуре оперетты, назовем но меньшей мере чудаком. А если согласиться с вами, то позвольте считать искусство также и отражением и созерцанием жизни.