Сибирские огни, 1930, № 6

НИКОЛАЙ КУДРЯВЦЕВ Д е в ья яма В хаосе перемокших вещей, втиснутых кое-как в палатку, мне случайно попа- лась толстенная в клеенчатых корках тетрадь Жданова. Я развернул ее в порыве неосознанного любопытства, и первое, что бросилось в глаза—были слова обо мне. ...«Наш Финогенов,—перчили бисерные, аккуратные и потому ненавистные строчки,—сам своротил и нас толкает на чуждую дорогу. Кривой этого востор- женного молодца на буксире ведет. А Петр философствует. А надо не философство- вать, а делать»... Я чуть не порвал тетрадку от злости. Меня особенно больно укололи слова о Петре. «Он хочет на него опереться и тогда... я останусь в меньшинстве... на чуждой дороге»,—додумалось словами дневника. Монотонный шорох дождя, гул ручьев в тайге под горою гнали мое озлобление внутрь и обессиливали меня. Я сжался комком в ожосклом, промоченном плаще в даль- нем углу палатки и наблюдал, как сосет, кажется, нескончаемую папироску Петр, как лениво разглагольствует о разных делах Андрей-Хакас—проводник. Он говорит, что у него и в голове—дождь... Тела наши впитывают воду, как губки. Жостер под искривленным, высохшим свер- ху кедром, подымил-подымил и погас. Громады туч ползут справа и слева, сталкиваются над горой и низвергаются вниз. Мы в плену у тайги. Ручьи под горой вздулись, топи разверзлись, вдобавок наш вьючный упал вчера при под'еме е тропины и разломил седло. Арчемаки пришлось вытягивать на вершину на себе. За ремонт седла взялся Жданов. Он бойко стучит молотком за палаткой. Пыхтит. Разбухшая кожаная тужурка на нем гавкает. Иногда в отверстии палаточной двери сверкнет бритая, красная—пузы- рем—голова. Закинет он в мбй угол маленькие, сметливые, зеленые глазки и опять берется за расколотую седельную луку. Мне завидно, что он может двигаться, и стыдно бездельничать. Поэтому я не могу смотреть без досады на эту коренастую, на прочных болтах фигуру. Жданову—под сорок. Он вынес гражданскую, многочисленные переходы по фрон- там, любого молодого он заткнет за пояс. А главное—он лучше, чем я и Петр, при- способлен к тайге. Поэтому он горд и свиреп, как холостой вепрь. — Что бы вы без меня делать стали? Вы—интеллигенция?.. С Лукавой, но жалкой, потому что губы у него давно посинели,—улыбкой по- вертывается ко мне Петр. — Чуешь? Вот где корни махаевщины. Ай да, Жда-анов!—ты почему, друг, ин- теллигентов не любишь? «Опять лекция!»—подумал я со страхом, но Андрей предупредил его. — Ин-тель-ли-генгов...—трудно вывороти он, распахнув опушенный редким, прямым, черным волосом рот, и хитро рассмеялся.—Это который книги пишет? Знал!.. Он удовлетворенно встряхнул облезлыми ушами шапки.