Сибирские огни, 1930, № 5

— Разыгрывают... — повторил Василий жалобно и непривычно покорно. — Будто я чужой... Наши же, фабричные ребята... А что я им сделал? Потап неуклюже пролез к столу и сел рядом с сыном. Потап вдруг почувство- вал, что Василий еще совсем молод, совсем мальчонка, и это умилило старика. — Ну, ну!—пробормотал он, не справляясь с лаской, от которой давно отвык.—- Балуют, поди! А ты на них без вниманья! без вниманья! — Балуют?.. А это баловство?—резко обернулся Василий к отцу. — Это ба- ловство, когды девчонок подговаривают игрушки со мной строить, а потом цельный спиктакль выходит и всей оравой хохочут, как оглашенные?! — Брось! — снисходительно, как маленькому, которого и жалко и который вызывает беззлобную, добродушную насмешку, посоветовал отец. — Ребята, видать, по глупости, смехом над тобой. Брось, Василий!.. А вот, что подстрелить тебя кто-то скрадывал, это да! Об этом размышленье нужно держать. Не шуточное это, брат, дело, ежели на смертноубийство сволочи какие-то наметились! — Не шуточное!—повторил за отцом Василий, нервно кривя губы. — Да и что же это за злодеи? Что надумали, господи! — снова взметнулась мать. — Неужто управы нельзя найти?! — Постой, погоди!—отмахнулся Потап от старухи. — Чего ноешь? Тут с умом надо... Вишь, Василий огласки не желает! — Не желаю! — Без -огласки... Ну, парень, значит, поопаситься тебе покуда што надо. Позд- но не ходи. Поближе к людям, значит. В обчем, избегай потаенных и глухих местов... Ну, может, попугали, да и отступятся. — Не знаю,—заявил Василий хмуро и уныло. Он опустил глаза. Ему вдруг стало стыдно своей откровенности, он внезапно раскаялся в том, что раскрылся пред родителями, рассказал им о своих бедах и беспокойстве. — Не знаю... Спать пойду!—уже нетерпеливо и, как всегда, своевольно ска- зал он и пошел за перегородку. • Потап мигнул старухе, когда сын скрылся. — Ну и нам пора спать. Ночи-то уж сколько! Бать, светать скоро зачнет. Василий разделся и улегся, переврывшись с головою одеялом, в постель. Ему было тошно. Ему было совестно. Сначала стыд, а затем злоба охватили его. Злоба на себя, на родителей, на тех, кто пугал его в темноте на берегу; на девчонку, с которой он, казалось, так хорошо начал крутить и которая зло подшутила, насмеялась над ним. Под одеялом было темно и душно. Под одеялом, в темноте и духоте вспомнилось Василию все ясно, как на яву. Днем девчонка, смущенно опуская глаза, шепнула ему, что придет вечером на берег в тальникам. Вечером стал он ее ждать, сгорая от нетерпения. Она не обманула, она пришла. Василий рванул ее в себе. И тут... Выбежали откуда-то парни и девушки, зажгли припасенные самодельные факелы, осветили Василия и ту, которую он крепко держал, жадно прижимая в себе. Оглушили хохотом и ревом. И когда Василий взглянул на ту, которую держал в своих об'ятпях, то обмер: широкая курносая мальчишеская рожа пялилась на него смеющимися, издевающимися глазами. Обнимал он вместо той, обманувшей, насмеявшейся,—переодетого парня, озорного ученика из расписного це- ха... А обманщпца-девчонка вместе с другими хохотала и прыгала вокруг Василия... — У-у! потаскухи!., черти!..—скрипнул Василий зубами и плотнее закутался в одеяло. IV. — Ничего, благодарствую! поправляюсь! — сказал Поликанов, приподнимаясь на постели. — Скоро можно и на работу! Андрей Фомич придвинул стул и сел поближе к старику. — Поправляйся, Павел Николаевич, не торопись!—весело сказал он. — Пустое это. Малость расшибся. И скажи на милость, голова закружилась!— оправдывался Поликанов, скрывая смущенье, вызванное приходом директора.