Сибирские огни, 1930, № 5

меня к заведывающему школой. Тот, седой и толстый, посмотрел хмуро через очки и дал записку в амбулаторию. Я в амбулаторию не пошел, записку изорвал и домой при- шел злой, как чорт. Отец болел, и лежа на кровати, стал поносить меня на чем свет стоит. Я отве- чал в таком же духе. Разнимать нас прибежала мать. Я нагрубил и ей. Поднялась ку- терьма: отец разволновался, перевернулся на грудь, носом в подушку и пла-ачет-разли- ва-ается, только плечи прыгают; мать по стенам шарит, ремень отыскивает... Пакостно стало. Оделся и ушел куда глаза глядят. Ночь была холодной, ясной, полный месяц спорил с электричеством, стены домов лопались, земля звенела от мороза. Греться заходил в кино, но оттуда выпроваживали швейцары. До полночи околачивался но прихожим клубов, там швейцары были по- добрей. После полуночи, когда клубы закрылись, греться стало негде; до утра пришлось «гулять» по застывшим улицам. Выл праздник. В щели ставней сочились желтые полосы огня, доносился шум гитар и балалаек. В одну ночь понял я холодную жуть беспризорной жизни, перечувствовал злоб- ную. зависть к собственникам домов и комнат. Холод был острый, как нож, одежды не чувствовалось,—казалось, разгуливаешь по улицам совсем голый. Домой идти я не мог,—это значило бы уступить отцу, сдаться ему на милость. Вышел за город, на Иртыш, наткнулся на бельевую прорубь, равнодушно на нее посмотрел. Вспомнил, что при несчастьях в жизни люди топятся, но прорубь затя- нуло льдом, вода чернела, как деготь, от нее веяло нестерпимым холодом, я пошел об- ратно в город, не оглядываясь. Щеки примерзли к воротнику, поворачивать голову было больно. Отморозил нос, и было неприятно, когда, трогая его, ногти стучали звонко, словно о деревянный. По- том все перепуталось, — стало казаться, что деревянный не нос, а пальцы. Сердце будто б остановилось и тело превратилось в прозрачную хрупкую льдинку. Голова кру- жилась; качало, теплело, как перед сном. Вспомнил, что можно было идти на вокзал. Но на вокзал не пошел,—очутился у ворот дома. Не колеблясь, постучал в окно. Библиотекой заведывал худой, изможденный, черненький человек, неряшливо одетый, лохматый, давно не стригшийся и не брившийся. От какой-то болезни у него дергало глаза. Иногда зрачки укатывались и из-под ресниц выглядывали голубоватые белки, покрытые тонкой сетыо жилок, Споря, он закидывал очки на лоб и тогда было отчетливо видно, как дергаются и крутятся во впадинах глаза. Мне же казалось, что, похожие на цепных разозленных псов его глаза когда-нибудь сорвутся и выпрыгнут из впадин. Кто-то ему напел, что я пппгу в газету и вообще рабкор. II вот, когда я од- нажды пришел менять книги и в библиотеке дежурил Семен Павлович, он попросил ценя пообождать, пока схлынет народ, обещая о чем-то поговорить. Откровенно скажу—в то время я побаивался всех незнакомых людей, а осо- бенно таких, которых отец и мать называли «учеными». К «ученым» людям, по моему тогдашнему разумению, относились п библиотекари. Сидел я в читальном зале и ломал голову: о чем он хочет со мной говорить? Главное, мы почти не разговаривали, знать меня он не мог, я ничем не отличался от остальной сотни библиотечных подписчиков. Все оказалось простым и понятным: бывшую до него заведывающую я «протя- нул в газете» за то, что она заставляла сторожпху ухаживать за ее коровой в рабочей., время. Семен Павлович начал издалека: предложил закурить, спросил, кто я такой, какие книги читаю, какими особенно интересуюсь, и уже потом, неожиданно, устремив на меня беснующиеся глаза, спросил: — А вы не знаете, товарищ Горхов, кто писал заметку про старую заведываю- щую? Я покраснел, замялся и неловко ответил: — Не знаю. Сам бы рад узнать, а то все на меня думают...