Сибирские огни, 1930, № 4

щина,—от чувства. Но подождите, чем это кончится? Следуя за ними, она должна бу- дет проклянуть меня, как «буржуя»,-—ха! Крафт подвинулся вместе с креслом к столу и заглянул в толстое, пылающее ру- мянцем лицо Шульги. — Вот мы с вами, Василий Васильевич, остались одни, кровные буржуа и ка- питалисты. Уже за окном этого кабинета, дуют чуждые нам ветры. Мы теряем своих детей. Может быть такова логика истории? Вы не думали об этом? А в общем, знаете ли, я устал. Я очень устал. Сегодня у меня ревматизм. Между прочим...—голос Краф- та понизился до топота,-—если вы ее увидите... — Кого?—пробормотал Шульга, боясь догадаться. — Нет, нет,—заторопился Крафт. Голос его окреп.—Завтра прибывает первая партия ячменя, вы не забыли? Признаться, я не совсем надеюсь на нового агента. Да. Спокойной ночи. Он проводил Шульгу до двери. — Вы еще молоды, Василий Васильевич,—сказал он, странно улыбаясь.—Вы можете дорого продать им свою редкую квалификацию. Ведь завод скоро закроется. Я хочу сказать,—м о й завод. А они к спецам весьма благоволят. Шульга возмущенно поднял пухлые ладони. — Фридрих Адольфович, за кого вы меня принимаете? — Спокойной НОЧИ ,—повторил Крафт, продолжая странно улыбаться.—Не за- будьте присмотрен за ячменем. XXX. Эмма пробралась на свое место, растерянная и оглушенная. «О платье tf напрас- но... Напрасно о платье»,—бормотала она, прикладывая ладонь к пылающим щекам. Кто-то осторожно тронул ее за рукав. Она услышала пронзительный шонот Очка- совой: — Садись. Эмма опустилась на скамью. Очкасова наклонилась к ее уху и прошептала ско- роговоркой : -— От отца отказаться—большое надо сердце иметь. Не сорвись, девка! — Я со зла,—тихо ответила Эмма, — Именно, сознательно надо,—не расслышала Очкасова, За распахнутыми окнами текла бесшумная ночь. Стекла заслезились: в комнату проник сырой кисель тумана. Люди вздрагивали в отяжелевших, волглых складках оде- жды. Во втором часу ночи Карпюк сказал свое заключительное слово. На Клюкина никто не смотрел. Его костистая, сутулая спина торчала в первом ря- ду. Он давно перестал записывать и зарисовывал листы тетради густыми спиралями и треугольниками. Карпюк нетерпеливо метался за трибуной, вынимал и засовывал обратно огром- ный измятый платок. У кого-то нашлась краюшка хлеба, оставшаяся от завтрака. Ее разделили на мелкие куски и жевали с наслаждением. — Перехожу к практическим предложениям,—повысил голос Карпюк.—Товарищ Клюкин напишет заявление в завком с просьбой немедленно снять его с работы. Мы зго поставим к станку и хорошенько проветрим. Что касается партийной ячейки... — Я скажу сам,—поднялся бледный Гиллерт. — Ну-ну, ладно,—проворчал Карпюк.—Только не горячись. — Я тоже прошу...—Гиллерт отставил от себя чернильницу и выпрямился.—Я тоже прошу снять меня с работы. Занесите в протокол мое заявление. Он тронул горло, будто воротник гимнастерки стал ему тесен. Карпюк молча присел на ступеньку трибуны. Гиллерт перехватил в зале два- три мягких кивка и ждущие взгляды.