Сибирские огни, 1930, № 2

Дети пивников играли осколками пивных бутылок, желтыми этикетками и су- хими шишками хмеля. Подрастая, они научались дотягиваться до горлышка настоящей бутылки и требовали своей доли в порции пива, принесенной отцом с завода. По вечерам улица пивников пропитывалась запахом барды: ее брали у хозяина бочками, по своей цене. От этой барды лохматые коровенки пивников ходили с разду- тыми животами, лениво и самодовольно пощипывая траву. Кабачок в конце улицы был настоящим клубом пьяниц. По утрам, задолго до его открытия, у крыльца собиралась оборванная очередь слободских нищих. Они приносили сюда гроши, собранные за целый день. Некоторые из них просыпались прямо на земле у крыльца кабачка,—здесь всю ночь они бредили и истекали пьяной слюной. Они подымались, отплевывая горечь, и подтягивали спадающую рвань штанов. Огромный замок и тяжелые болты на дверях кабачка вызывали у них проклятья: они проснулись слишком рано и теперь им предстояло провести единственный в их сутках трезвый час. Измученные похмельем, они слишком хорошо видели свое ничто- жество, повторенное друг в друге. Они ждали, когда раскроются двери кабачка и можно будет, бросив на прилавок горсть меди, снова погрузиться в пьяное очарование. Дрожа от нетерпения, они осыпали яростными ругательствами и холодную свежесть утра и худенькую девушку, трудно согнувшуюся под коромыслом, и розовые щеки ребенка, со страхом разглядывающего их лохмотья. Здесь был широкоплечий, безногий гигант,—известный в слободке под именем Шестого Мужа. Напившись он прыгал по улицам, повиснув на своих костылях, и ре- вел, обращая к прохожим багровое лицо: — Я у ей, у падлы, шестой. Она, падла, пятерыих зарезала, а? Я ей муж, аль не муж? Он был cute крепок во хмелю и только ночью замолкал и сваливался у чьего-ни- будь забора, разбросав на дороге костыли, котомку и шапку. Аккуратно к открытию кабачка у крыльца появлялся король слободских бродяг, веселый нищий, по прозвищу Москва. Он обладал жирным, рокочущим басом, мутным взглядом и обвислыми щеками. Он просил милостыню с особой, покоряющей интимно- стью. Ему очень помогало его циническое остроумие и способность произносить без за- пинки несколько полустертых французских фраз,—чем он очаровывал простодушных слободских женщин. Его считали ученым и человеком с прошлым. Слободка не отказывала Москве ни в чем. Это был ее избалованный любимец. Слободка сжилась с его неуверенной, падающей походкой алкоголика. — Подайте веселому нищему!—добродушно рокотал он под окнами. До девяти утра Москва, ко всеобщему удивлению и зависти, успевал набрать на полбутылку. К полудню у кабачка останавливалась вереница извозчиков, которым надоело ожидать седоков. Лошади, с навешанными на морды кормушками, жевали овес или смиренно дремали в ожидании хозяина. К кабачку подбегали, блестя расчищенными пуговицами, железнодорожные кондуктора. Усталые стекольщики бережно приставляли к заплеванному забору свои ящики со стеклом. Пьяные, они могли потерять на улице кошелек с деньгами или вернуться домой с окровавленным лицом,—но они никогда не разбивали своего стекла. На скудной траве, у забора рассаживались шумные кучки пьяниц. Бутылка, купленная вскладчину, распивалась поочередно, и весь нетерпеливый круг пьяниц смотрел, как на горле у пыощего жадно прыгал кадык. На почтительном расстоянии от забора бродили тощие, терпеливые собаки. Позднее, поджав хвосты и боязливо оглядываясь, они лизали у сонных пьяниц облеван- ные рты. Машинист, токарь, мукомол теряли здесь свою квалификацию. Дрожащие руки, слезливые глаза, сизый румянец—ровняли их с пропащим актером Москвой и с Ше- стым Мужем, в пьяном беспамятстве отморозившем ногу.