Сибирские огни, 1929, № 5
— К чорту,— сказал Пичугин. Оттолкнув бумаги и засунув руки в тесные карманы брюк, стал мерять из угла в угол пустую комнату. За овнами пышным жаром тлели снега, Нежный пух ночной метели охотно и радостно исходил в необ’ятную глубину. Под ним обнажался затверделый слезя щийся наст, осыпанный беглыми искрами — зелеными, желтыми, синими, голубы ми, вишневыми... Пичугин прислонился лицом в стеклу и стал жмурить глаза на вспыхиванье цветных огоньков, стараясь представить себе ожидающее его об'яснение в холод ном увомовском кабинете. — Мне с тобой надо серьезно поговорить,— скажет Каргин. И лицо у него будет такое, как-будто он никогда в жизни не улыбался.— Ты своей небрелсностыо сорвал нам работу по Кошвинской волости. Ты— старый коммунист— не оправдал доверия партии на важнейшем участке. — Я не верю в этот участок,— ответит Пичугин,— я не согласен с вами. В де ревне сильней нас Матвиенки. Деревня дает таких коммунистов, как Пыльцов, Бу лыгин — жалкое подобие партийного руководства. В этот именно момент Каргин перестанет быть серьезным, оттает, как на солнце метельный пух, достанет из плоской коробочки серебристо белую папиросу и, стукнув мундштуком по широким красным буквам «Эпоха», скажет: — Это интеллигенщина, Болезнь эта бывает у заплесневелых лентяев, мел ких честолюбцев или у капризных и обиженных неудачников. Тогда Пичугин стукнет вулавом по столу и закричит, забыв о непобедимой и мучительной своей робости перед севретарем увома. — Я не мальчишка, товарищи. Четыре года по вашей милости я лежал мерт вой глыбой. Но больше вам не удастся... — Я извиняюсь, товарищ Пичугин, разрешите взойти,— шепеляво отчеканил голос за спиной Пичугина,— тут записка какая-то для тебя. В дверях стоял Федя и протягивал сложенную бумажку. Тесные канцелярские буквы лежали вкось и кудрявились во многих местах закрученными кошачьими хвостиками. «Уважаемый тов. Пичугин,—стояло в записке,—не откажи приездом ко мне сегодняшний вечер отужинать. Попутно имею к тебе разговор каса тельно интересующих делов. С быв. ком. приветом Яков Матвиенко». Федя молча подождал, пока инструктор читал записку. Вдруг тонкие белые пальцами скомкали ее и швырнули на стол, потом схватили и изорвали на мелкие лоскутки. Когда вялые лоскутки осыпали стол, Федя повернулся, чтобы уйти, и Пичу гин увидел, как на его голубом лице проступила презрительная усмешка. «И он тоже— быстро пронеслось у Пичугина,— здесь, кажется, ничего не про щают... а если оступишься, добивают, как этот вот наглый кулак». — С бывшим коммунистическим приветом,— повторил вслух Пичугин, ког да Феди уже не было в комнате.— Скк-а-атина, «Да, на чем я остановился?— мертвая глыба... Но кто же виноват? Кто? Неужели я не умею, не сумею уже так работать?». Ему вспомнилось испитое лицо Каргина, ночное заседание в вике... У Пичу гина дрогнуло что-то в груди давнее, безвозвратно зажитое, и первый раз он усом нился, не сумел найти виноватых.
Made with FlippingBook
RkJQdWJsaXNoZXIy MTY3OTQ2