Сибирские огни, 1929, № 4

— Глядеть ведь человек и человек ровно бы русский, а вот поди же, коснись там нашшот скостки какой, али другого чего, только и разговору што: «Советска власть,— давай». Ах ты батюшки!— Автом все улыбался и не знал с чего начать разговор.— «Зачем бы это ему пожаловать?». Крестьянин, как крестьянин, радушен даже, только вот смотрят как-то все они исподлобья. С одним, пожалуй, обо всем и договориться можно, а на собраньи он первый на стену лезет. — Не нады. Не желам. Других слов на собраньи от Автома не услышишь. — Слышал я, Автом Поликарпыч, что в волость ты собираешься завтра, так вот бумаги кой-какие свезти бы надо. Нарочного гнать за двести верст, сам знаешь, из-за нескольких пакетов не дело. — Не затягостят бумаги, свезу. Матрена бы чё ли да нивка бы поставила, попотчевать Орефия-то Лукича, Не погнушайся для знакомству. За стаканом медовухи Автом Поликарпыч разговорился. — Кака наша жисть, Орефий Лукич, кыргыз, нехристь, азият, к примеру, и тот лучше живет, баранину день и ночь жрет, а мы...— Автом Поликарпыч безна­ дежно махнул рукой. — А почему?— Пежин налил до краев свою кружку, истово перекрестил ее огромной волосатой рукой и не отрываясь выпил.— Да потому, что грудью налегли на нашего брата все, кому не лень. Как из чирья гной давят, да и только. Автом Поликарпыч налил еще кружку и, вновь перекрестясь, выпил се за один дух. — Приостановили мир, совсем с копылков, можно сказать, сбили. Обливатца кровью сердце, на мир глядючи, да и только. Вот хотя бы про себя скажу. Не в оби­ ду и не в укор теперешней власти будь сказано— при Миколае жил, мед был, масло было, скотина в дворы не умещалась, трех работников держал, на двенадцати меринах в город с маслом да с медом выезжал. Бывало, по меринам да но сбруе наборной еще где узнавали— «Пежински едут! Сворачивай!»... Копейка кака нолишна— в место клали, антирест был, а теперь што? Душу, можно сказать, вынули, а голик задви­ нули. Куда его советский-от капитал? Не верю я ему, как льду весеннему не до- вецро, отсюда у мира и усердье к труду нало. Ты уж- не серчай на меня. Я таков, я правду матку всегда скажу. Ты думаешь може, я захмелел. Нет, я совсем тверё­ зый. А только може я этого случаю, правду-то тебе сказать с глазу на глаз, год ждал. Потому в грудях она, правда-то нагрубла и мучит, как у бабы молоко в сись­ ках. Оно, конешно, пролетарии теперь веселей житье стало, но опять же, так я ху­ дым умишком своим раскидываю, что на хромой кобыле восударство далеко не уска­ чет. Не знаю так ли я понятие держу, нет ли? Узенькие глаза Автома Поликарпыча затуманились. С тяжелым вздохом он опрокинул еще одну кружку пива и, придерживая Зурнина за краешек полушубка, «заскорбел». — На мир глядеть душа выболела, Орефий Лукич, не поверите, опять же про себя скажу, имел я не много не мало десяток тысяч бумажками. Кровными музлями наробленных денежек. Лопнули... Ну, думаю, что ж. Восподь дал— бес взял. Четыре года держал, а теперь вот баба святой угол потом да кровыо-то моей обклеила. Легко ли миру-та? Но я чё. Я ничего и советскому восударству не супротивный.^ Не верьте, никому не верьте, если про Автома кто и скажет што, оно, конешно, обид­ но, за мир обидно, но ничего. Я ведь только к примеру все это, а что б так боже избавь. Душевный я, бескарактернай... А, главное, все норовят урвать. Работник вот тридцать иудов хлеба д а т р и колодки пчел с меня за год выпросил, а сам знашь, хлеб у нас завозный— покупаем, а ему тридцать пудиков из места взять. Вот и еду,