Сибирские огни, 1929, № 4

ность требует иного, чем прежде было, пока власти этой самой не было, вот и ска­ жи, где эту греховность определить. Совецкие законы такого требуют, что ране за грех неискунный щитали, а теперя делай. Где тут грех-от определить. Вот ты мне и скажи это. Гукнул и смолк. Не шелохнется изба, дыханье затаилось. Слова дерзкие, а может и правильные. Забороздили они голову каждого, а выдать мыгаь страшно перед настоятелем, стариками. И каждый ответ на слова Сафроновы ищет, найти не может. . Очнулся Евлампий, поднял голову, поглядел вяло в густоту и задремал. Не шевельнулся Акиндин. Загорелся Кондрат, заерзал, почувствовал— грех будет. С Акиндином сейчас вразлад пойдут и запел медвяно, ласково. — Ты, Сафрон Мосеич, мнится, одно сказать хочешь, а выходит у тебя дру­ гое. Слова твои и русские, а понимать обратно их требуется. Акиндин Сафроныч так и обсказывал— нагрешили, покаяться надо. Сладили чего греховное— назад не вернешь, слажено, а впредь с оглядкой да благословением творить надо. Совецкое, го­ воришь, требует тако, что 'за грех считать надо, а делать доводится. Верно. Власть совецкая на грехе построена. Власть, так власть и есть. За грехи, видно, наши та­ кое досталось. Из подчину не выйдешь, а только творить по ее приказу требовается с благословения наставника, с его решения. Вот и словам твоим конец. Не своим разумом решай, а стариковским, наставническим. Резнул глазами Сафрона, словно сказать хотел.' — На войну вызываешь. Рази не договорились с тобой? Не успокоился Сафрон, не убедили его слова медвяные, ласковые, помнил— наставник в схиму ладит, у наставника хозяйство ушло, сынов нет, дочь осталась и та ни сегодня, завтра ломоть отрезанный, об хозяйственности у него заботы нет, на чужую и не посмотрит. За схимой хозяйство крепкое, еще дедом даженое, на­ рушить может. II не сдержался Сафрон, загудел. — Понятно и это. А все же слово такое и у меня есть. Наставник о божьем печется— правильно это. Супротив божьего и мы не пойдем. В заботах о божьем наставнику за земным следить некогда и законов совецких знать не гоже, от божь­ его они оттягают. Наставник законом божьим «запрет наложит, а хозяйству через это от совецкой власти раззор пойдет. Вот оно што. Тут и определяй греховность, в какую сторону она пойдет. — К примеру, ребят посылать в школу,— нежданно ввернул из угла Федот. Вздрогнул Акиндин. Это уже была дерзость. Даже Евлампий поднял голову и прошамкал: — Мерзости в мирской жизни. О господи, господи. Встал Акиндин и в набежавшей темноте нельзя было разобрать его, а слыша­ лось— клокочет в нем, булькает, хоть голос тихий, кроткий. Сломить себя хочет. — Наставник, говоришь, Сафрон Мосеич, земного уж и знать не может. В боге обо всем забыл... Так... Старики, говоришь, не указ тебе. За хозяйственность и грех поделать можно, после молитвой искупить думаешь... Так, што ль, Сафрон Мосеич... Сорвался голос, звоном избу заполнил... — Тебе вольность нужна. С богоотступником Федотом единиться хошь... Федот смуту через ребят в скит везет, за грех не считает, стариков поносит. Скрыла темнота скитцев, не видать их. Не чувствует Акиндин каждого, не поймает, и скитцы уползли в темноту, как улитки в раковину, вздохом, голосом обнаружить себя боятся. — Проклял я сына своего Никифора, а Федот ему пятки лижет. Ты, Сафрон Мосеич, с ннм беседы ночные ведешь за речкой. Грехом не считаешь. Ереси наби­