Сибирские огни, 1929, № 2

взглядом, каким смотрит провинившаяся собака та сердитого хозяина. Вспомнив сына, она хлопнула р ука» по бедрам и убежала в избу. — Тимша. Тимошеньва, вставай. Отец пришел,— кричала она. Через порог перевалился темноволосый и сероглазый мальчуган. Ефим схватил его, подбросил в потолку и, прижав в груди, поцеловал в щеку. — Большой вырос. Сколько тебе годов-то? Шесть? Боронить скоро будешь? А каж звать тебя? Тимофеем? — А мы тебе много раз писали: Тимша, мол, растет и домой отца ждет.— Устинья подошла поближе и говорила., как бы хвастаясь.— Он у нас нынче уже копны вшил. — Я забыл почему-то, думаю: не то Полиевт, не то Поливарп, чорт его знает.— Второй раз поцеловав сына в люб, Ефим спросил.— Ты ждал меня? Когда вернулись с поля Амос и Меркуша, Ефим сидел уже за столом, а комната была заполнена ближайшими соседями, узнавшими о приходе «солдата». Амос прошел к самому столу, снял-шапку, хлопнул кожаными рукавицами и поклонился: — Братец любезный, Ефим Гурьянович,— здоровенько ночевал. С приходом тебя на родную оторонушву проздравляем по милости божией.— Поздоровавшись, он погладил светлую, как овсяная солома, редкую бороду. Меркуша несмело выдвинулся из-за широкой спины отца, смутившись, махнул правой рукой '00 сложенными в крест перстами, но, одумавшись, поклонился низко и торопливо. — Здорово живешь.— Он чувствовал на себе десятки осуждающих взглядов и поспешил пройти в вуть. После обеда Ефим лег отдохнуть и проснулся только перед вечером, когда женщи­ ны загремели в сенях дужками ведер. Он спустил ноги с высокой деревянной кровати и, расстегнув блестящую гимнастерку из поповской ризы, обеими руками царапал волосатую грудь. — Тело чешется. В баню надо,— сонно мычал он.— Устинья! баня есть? Встал на мягкие шерстяные половики и тогда только заметил, что рядом с кро­ ватью сидел Гурьян. Лицо старика было мрачно и неподвижно, щетинистые брови опу­ стились, смотрел он, как смотрит рассвирепевший быв на своего противника. — A-а, отарина. А я и не заметил тебя. Гурьян поднялся и надал дрожащим голосом: — Крест-то, крест-то где, басурман? Осквернитель. Церкви разорил, тело свое греховное- ишь чем покрыл и от господа бога отвернулся. Крещеный ты и крест христов должен носить до скончания дней своих.— Стукнул востылем о пол. — Это— пустое, старина. Об этом говорить не будем. Ты так, а я эдав... — Нет, будем,— крикнул Гурьян, снова -стукнув костылем.— Ты в моем доме, ну и делай по-моему. Когда умру, тогда вав знаешь, хоть на голове ходи. Басурман ты. Пришел домой, а про мать и не спросил даже. Она за тебя каждый вечер богу молилась, а ты нт> исти не помянул ее. От бога отреклись и родных не почитаете. Ефим остановился посредине комнаты и задумчиво почесал подбородок: — И правда: забыл спросить.— Говорил не дяде, а сам себе.— Как это так забыл я, чорт его знает... — То-то. По матери только сорочины справили,— семь недель, как умерла, а он забыл. Летай ты, а не человек. Мать Ефима больше двадцати лет 1гролежала в постели не вставая. Вскоре после смерти мужа разбил ее паралич. Гурьян взял ее к тебе вместе с маленьким Ефимом, усыновив его. Люди говорили, что принял он, желая завладеть имуществом брата Кпрья- на, за четыре года до смерти открывшего в селе торговлю красным товаром1) . Ефиму жилось у дяди хорошо, и он до службы называл его отцом. Матери не нравилось это, но- старик обрывал ее : J) Красный товар—мануфактура.