Сибирские огни, 1929, № 2

ли ползучая. Ну, да после это, а сейчас замерзла я. Домой пора, поцелуй разок да и иди, а завтра буду ждать. Бабке я давно все рассказала. Отца дома нет и постояльца увидишь, приходи же. Селифону уходить не хотелось, он задерживал Марину. Каждое ее слово казалось ему особенным. И простота, с какой она пригласила его, как жениха, и то, что бабушке она уже рассказала о нем, настраивало его торжественно. Но эта торжественность ме­ шалась с нахлынувшей злобой на попа Амоса. В похолодевшую на морозе щеку поцеловал тихонько, точно боясь обидеть, и по­ шел, высоко закинув голову. — Завтра, пожалуй, белку сдать надо да подсчет сделать. Об жизни самостоятель­ ной подумать надо. ОРЕФИЙ ЗУРНИН В окно постукивает затяжной дождь. Площадь за окном блестит лужами и грязью. Ползут сумерки, мягко обволакивая районное село, большую базарную площадь. Орефий Лукич сидит у окна и ему отчетливо слышны удары дождя о стекла окон, усиливающие­ ся при порывах ветра. ...Индустриализация... повышение производительности сельского хозяйства... вры­ ваются отдельные слова и фразы докладчика. На длинных скамьях, точно рассаженные рядовым посевом,— головы: лысые, во­ лосатые, густо смазанные коровьим маслом, причесанные и не причесанные. Идет второй районный с’езд 'советов П...ского района. Зипунно-овчинная аудито­ рия сопит, напряженно слушает и, как на пашне в жарком страдном умолоте потеет кис­ ло-сладким потом, добросовестно впитывая слова докладчика. Воздух густой, как сусло. Зурнин грет крутой лоб, ерошит черные жесткие волосы, пытается вслушиваться, но в вое ветра в надвигающихся за окном сумерках слышится и встает далекое. Встает ярко. Нет -сил оторваться от этого забитого, завшивевшего Орешки пастушенка. Хочется протянуть руку и привлечь к себе вихрастую его голову. Орефий Лукич тянется даже с ру­ кой к окну, но потом, оглянувшись на сидящих рядом, быстро трет ею горячий лоб... Вот Орешка (о своем прошлом Зурнин всегда вспоминал в третьем лице) по такой же грязи выгнал деревенский табун скота. Орешка в рваном армячишке, в расхлюпан- ных, оставшихся от матери башмаках... Мечутся по переулкам пугливые овцы, верещат козлы, щелкает постушеский «нут. Утром Орешка крепко спит, согнувшись калачиком в углу нар. — Под-па^оок. Под-на-сок,— гундосит на заре хрипатый голос Феди Тюри. Тюря— мокрогубый, с провалившимся носом пастух, сердито тычет кнутовищем, норовя попасть в «едало». Несмотря на свою старость, Тюря -больно дерется огромных пастушеским бичом «с протяжкой». У Орешки всплывают сизо-багровые полосы на спи­ не, а у коров сыплется шерсть. Черствей и злобней Феди Тюри за всю жизнь не прихода- лось встречать людей. Оттого может быть и заслонил все воспоминания детства гундо­ сый Тюря, и оно кажется Орефию Лукичу пастушьим кнутом в руках гнилого старика. По праздникам собирал «пастушн-о» и -нес его Тюре. Тюря пробовал куски на зуб, мял. нюхал и для «острастки» бил. — Пошто- шанешек, иошто оладушек не принес? Сожрал, змееныш...— Завидова! ребятишкам, играющим в бабки. «Безбабочное» детство, захлестанное Тюрей, чуть fif оборвалось на Тюрином же кнуте, из которого он, Орешка, сделал петлю. Окаянная «кря- ворожка»— поводырь стада, вытравленный Старостин хлеб, вое это перед глазами. Вынутый из петли Сашей Хрущевым попал с ним в город на конфетную фабрику Мял душисто барбарисовое тесто, варил патоку. Ночами при восковой трехкопеечной свечке складывал— бы, а— ба, вы, а— ш , гы, а— га...