Сибирские огни, 1929, № 2

— Такая ты баба боевая и ноешь, скрипишь. Я думал, что ты никогда не уны­ ваешь и знаешь себе цену... — Знаю-то я знаю,— заговорила она оживленнее,— только... обозлилась сейчас на всех и себя жалею. Не радостно жить, коли видишь, что никому ты не нужна и живешь ты ни для чего: ни богу свечка, ни чорту кочерга. От этого 'самого и боль в сердце заво­ дится. Думала, что не увижу никого, так и умру.— Она шевельнула плечами, будто про­ веряя не потеряли ли они способность движения.— Устала я. Не могу. Боль— в животе и спине, слабость по всему телу, 'будто кости сырые. — Можно и для дела жить. Понятно, худо жить впустую, не весело.— Он накло­ нился над ней и закончил, многозначительно качнув головой и улыбаясь.— Делай так, чтобы было для кого жить. А? Она не ответила, только улыбнулась уголками маленького рта. Вспомнив, что ска­ зано не все, 'приподнялась на локте и, вздрогнув от неприятного воспоминания, с отвра­ щением толкнула от себя труп ребенка. — Тут еще несчастье... а может быть радость— не знаю.— Она говорила спокой­ но.— Зачем только я родила его? Лучше бы не родился. Знаешь, Ефим (Ефим отметил, что она его первый раз так просто назвала по имени), я невзначай задавила его. И напу­ галась же, когда проснулась. Убери от меня. Заглохли и отдаленные расшгы грома: гроза ушла за Салаирокий кряж, отбуянил ветер, только с крыш все еще падали крупные капли. В тишине комнаты продолжался разговор: — Ты мне теперь таким близким стал, как родным,— говорила Агриппина. Под крышей пел петух, его запев подхватили десятки таких же горластых и при­ лежных: дружно тянули утреннюю песнь— хвалу приближающемуся рассвету. В окно, ставень которого открыл Ефим, виднелась оранжево-голубая полоска на востоке. — Никита Евдоксеевич только приходил ко мне. Добрый он. Хлеба принес,— говорила она, когда Ефим собирался уходить. » Лошадь, устало пошатываясь, замедляла бег, на гору подымалась шагом, оставаясь равнодушной к понукиванию и бесчисленным ударам каблуками по бокам. От нее шел пар, даже уши были мокрые, а из-под седла выбились белые клочья иены. Из-за леса по­ казывалась золотая краюшка солнца. Остановившись в березняке, Ефим расседлал лошадь, привязал ее для выстойки к - березе, чтобы не могла достать верхушек мокрых травинок, взял седло и пошей к остожью. Подходя к своему стану, заметил, что около землянки брата мелькнула чер­ ная фигура и скрылась в стану. — Встал, чорт полосатый. Прошел в стан и лег отдохнуть. Вскоре сон поборол его. Раскинувшись на постели, он спал с открытым ртом, когда Филимонко даже ушел на работу и за логом гремела телега, в которой ехала Устинья. Гриша заглянул в стан, заметил на кожаной куртке пятна еще незасохшей грязи. — Далеко ездил... в деревню?— -прошипел он, кусая верхнюю губу. На мокрой земле след виден хорошо, и Гриша пошел по нему. След уводил в сторо­ ну села. Заметив в лесу потную лошадь, поднял кулак выше головы и погрозил по-маль­ чишески глупо: — Погоди. Я те голову оторву.— Задыхался злобой.— Да я... Да я тебе... Ее Решу... Себя не пощажу... Устинья подымалась на гриву, и он пошел к дорожке. Встретившись с нею, Гриша прыгнул в телегу, заговорил, не подымая глаз на нее: — Мужик твой дома ночью был? Недоумевая, Устинья оглянулась на него: -— Нет: он целую неделю не был в деревне. А чо?