Сибирские огни, 1929, № 2

села на подушку и схватилась за распущенные волосы. Щиплющий холод пробежал но ней прежде, чем почувствовала она острую боль в пояснице. — Господи, батюшко. Напугал гром-то меня, дуру. Никогда не бывало, чтобы боялась. Легла на постель, придавили боком что-то мягкое и холодное. Вздрогнув, отодви­ нулась. Сбросила с кровати мокрые пеленки и пальцы ее коснулись неподвижного кро­ шечного тельца ребенка. Повернулась на другой бок, протянула руку в окну, на котором стояла лампа, но вспомнила, что вчера еще коробку спичек уронила на пол. Села в yrcft и прижалась к -стене. От холода почаевали зубы, а сердце— очевидно, от испуга, охва­ тившего ее,— билось так, что она ясно слышала его удары. В смерти ребенка она не была еще окончательно уверена, но не решалась взять его на руки. Одерживая частое дыхание, слушала не дышит ли он. — Нет. Это я его... Он и таж был еле жив, в животе измятый... Трясущимися руками плела шелковые косы волос, быстро расплетала, и начинала снова. — Ничего. Не это еще бывает. И бояться нечего. Дура я, дура, испугалась уж. Говорят: жизнь прожить— не поле перейти, всякие случаи бывают. Говорила громко только для того, чтобы успокоить себя, но разум оказался слабее чувства: жалость колола сердце, и она шопотом укоряла сама себя: — Задавила. Матерью тоже называешься, а ребенка задавила... Скоро ли све- тать-то начнет?— «прашивала вслух. Хотелось определить время, но для этого сейчас не было возможности: не пели петухи, не кричали гуси, молчали утки. В селях кто-то стукнул. Агриппина еще плотнее прижалась в стене, застывая в неподвижности. Она слышала, как тихо отворилась дверь, кто-то остановился у порога., достал из кармана зажигательницу и нажал на колеско, царапающее кремень. — Он,— подумала Агриппина. В груди ее появился горячий ком, от которого раз­ ливалось по всем жилочкам тела что-то приятное и теплое. Она следили за чуть замет­ ными искорками, сыпавшимися в темноту и освещавшими мокрые руки мужчины, и с не­ терпением ожидала, когда вспыхнет фитиль зажигательницы. Фитиль загорелся, и Ефим, освещая комнату, глядел через огонь и часто мигал. — - Ефим!— радость благодарной, но беспомощной улыбкой плеснулась на бледном лице женщины. . Он взглянул в ее глаза и заметил, что они полны приятной простоты и как-то осо­ бенно освещены нутряным огнем, вспыхнувшем в ней, нагнулся пад кроватью, и она опустила голову на его плечо, обхватив кожаную куртку. — Простынешь: я мокрый. Сейчас разденусь. , — Пожалел. Попроведать приехал.— Она легла на подушки, положенные Ефимом, не спрашивала, а утверждающе говорила, угадывая его мысли.— А я думала: никому-то, никому на свете я не нужна и не дорога, никто обо мне не позаботится и не пожалеет. Вспомнила только, как первый раз тебя увидела, знала, что ты пожалеешь, у тебя глаза такие... — Эти слова вызывали на откровенность, но Ефим продолжал молча улыбаться. — Как заметили брюхо, так все отвернулись от меня,— продолжала она, не от­ рывая взгляда от его глаз.— Мать послала поклон: «Скажите,— говорит,— Грипке, что проклинаю я ее за то, что опозорила, на старости лет, не дочь она мне больше». Бабен­ ки здешние морды отворачивать стали. Иду прошлый раз в лавку, позади меня тащатся две и разговаривают тихонько: «Вот она суразенка носит». Меня такая злость взяла, что рожи бы разбила окаянным. Им какое дело до меня? Лежу чуть живая, думала, что умру, и никто ко мне не пришел. Тот с поля приехать не хочет, твоей ба<бе говорил: «Такое время золотое терять жалко, не поеду, перебьется одна. Кабы от меня, дак..*». Ефим гладил ее волнистые, шоколадного цвета, волосы.