Сибирские огни, 1929, № 2

— Ага! Знаю: Гришка разродилась.— Ему тотчас же захотелось угнать, мальчика или девочку родила она. Трифон, проехав мимо Ефима, не замечая его, наклонившегося над горстью сжа­ той пшеницы, остановил Титлу : — Тетка Агриппина что делает? И когда мальчик ответил, он засмеялся: — А-а.— Шерюнул кулаком по верхней губе и показал кому-то язьгк, как бы го­ воря: «Ага, достукались, Залееовы, осрамила Гриппка. Ага!». — У ней ребеночек маленькой, вот екой.— Тимша показал руками длину ребен­ ка.— Она его ночью из огорода принесла. Пошла, а он там лежит вот так,— качнул го­ ловой,— и плачет... -— Из огорода. Понятно, что из огорода. Увидев злорадную улыбку в бороде Трифона, мальчик замолчал, сжав зубами ми­ зинец, 'думал, что он сделал что-то нехорошее, а не юна, жалеющая его, балующая пиро­ гами и оладейками и казавшаяся всегда ему милой и доброй тетей, неспособной ни на что нехорошее. Трифон уехал на другой конец полосы, а он все еще стоял. Настойчивое урчание машины скоро развеяло легкую детскую задумчивость, и он, повернувшись на одной ноге, побежал за жнейкой, разбрасывая пронзительные возгласы: — Гоп! Спихнул одну горсточку. Другую. О! Как загребат ишеницу-то.— От ра­ дости неистовствовал: визжал, хохотал и ржал, как жеребенок. Ефим не видел, когда подошла Устинья. Принимаясь за работу, она сказала, сухо: — Здорово ночевал. Когда Ефим повернулся к ней лицом и так посмотрел в глаза ее, что она не могла в них не видеть вопроса о домашних новостях, она, уклонившись от ответа о том, о чем он догадывался и что хотел знать, сказала: — Тятеньку, Гурьяна Архиповича видела седни. Кланялся тебе. МолЮсь, говорит, о спасении души погибшей. В чернь поехал он с Калистратом лес рубить. Зимой, говорит, вывезет братия, а весной могильник новой оградкой обнесем. Заботится старик-то. И хотя Ефим давно уже не слушал, она продолжала: — Борода белее стала у тятеньки-то, глаза 'добрые-добрые, как странничек хри­ стов... О житейских делах ни одним еловом не обмолвился. Желание узнать все об Агриппине не давало покоя, стараясь показаться спокойным и озабоченным только хозяйственными делами, спросил, не отрываясь от работы: — Дома ничего не 'случилось? — Ничо. В голосе жены почувствовал укор; взглянув в глаза, заметил ревность. Устинья знала, что муж хочет, чтобы сказала она о сношеннице, но она не хотела говорить о ней и потому ответила коротко, убежала на другой угол полосы и с остервене­ нием отбрасывала от себя быстро, но плохо завязанные снопы. Обедали на меже. Сидели на снопах, положенных вокруг скатерти, разостланной на примятой траве. Трифон, Устинья и Тимша хлебали из одной чашки, вторая чашка стояла перед Ефимом и Филимонком. Трифон утирал черные, точно в смоле замаранные усы кулаком и, сдерживая себя, говорил тихо: — Худо я сделал, что скосил тебе хлеб. Пусть бы стояла на корню пшеница твоя и птица ела бы ее. Нехорошо, не по-соседски делаешь ты. —- Что опять не понравилось тебе?— Ефим перестал жевать вяленое мясо. — Поди сам знаешь чо. Спрашивает еще. В самую горячую пору работника от- оил,— тянул окончания слов и мотал головой.— Кабы не наиальии-ик не поеха-аг-ал бы... — Не вричко, Трифон Никонович. Вот он, спроси у него.— Повернулся лицом к Фнлимонку.— Манил я тебя? — - Знамо, неправда.— Филимонко подавился куском и закашлял.