Сибирские огни, 1929, № 2

— Ну, что скажешь?— Положив в костер тонких и сухих полешек. Ефим по­ вернул к нему блестящее от огня, похожее на начищенную 'бронзу, лицо. Филимонко сел рядом с шш, по-алтайски сложив ноги калачом. — А чо' сказать-то? Дай лучше табаку. Ефим подал ему кисет, и он набил табаком большую черную трубку, сделанную из корня молодой осины. — Ругается Трифон Никонович,— заговорил он, попыхивая на огонь.— Бранит­ ся, яошто, бает, ходишь к нему. Утром, бает, рано вставать надо, а ты, бает, не выс­ пишься. — А ты пошли его к чортовой бабушке. Такой парень бойкий, а смотришь ему в зубы. — И то думаю уйти. Лучше снова, говорю, дрова посаженно рубить, чем у та­ кого...— мычал, подбирая наиболее ругательное слово.— Собака!— крикнул он и трях­ нул круглой головой, похожей на большой арбуз. Ефим сосредоточенно смотрел на тлеющие угли возде ног и пляшущие языки огня в середине востра. Филимонко продолжал, посматривая на зарумянившуюся в горячей золе картошку: — Он, Трифон-то, бает, что с правильного агути ты сбиваешь всех. Вот, бает, семья-то крепкая была, а разбил. Гурьян Архипович— времеиь, а, бает, поддался ему, нечистому духу, тебе будто. Филимонко выкурил трубку, поколотил ее о носов сапога, выбивая пепел, и снова спросил кисет. Ефим молча бросил ему на воленво тот же кисет, из которого закуривал он первый раз. Гость рассматривал его, будто впервые держал в руках, щупая тонкий коричневый сатин, белые полоски кружев и чуть заметные буквы, вышитые черными шелковыми ниточками в нижнем углу, как бы разгадывая, чья рука, вышила это. — Новый,— улыбнулся, показывая гнилые зубы.— Не баба шила. Бабы такие кисеты не шьют, а твоя и тем паче, только полюбовницы... Насыпал табаку до краев черной, как уголь, трубки и, недоумевающе взглянув на неподвижное, точно окаменелое, лицо Ефима, встал, недовольно насвистывая. — Эй! Чорт полосатый. Ты куда потянулся?— точно -сейчас только проснувшись, крикнул Ефим, когда Филимонко сделал попытку уйти от задумчивого собеседника.— Без ужина не отпущу. Снял с тагана котел, огромной деревянной ложкой помешал в нем и попробовал похлебку. — Можно есть. Садись.— Разостлал возле костра клетчатую сватерть. Я ужинал. Не хочу,— говорил Филимонко, облизывая толстые губы и посматри­ вая на крупные картофелины. — Садись. Не отговаривайся.— Ефим вривнул тав, что Филимонко вздрогнул п испуганно посмотрел в глаза, спрашивая, сердится он или шутит. Сбросив рыжую шапчонку с облезшими ушами, он сел возле скатерти. Ефим раз­ ливал похлебку в деревянные чашечки. — А в коммуну пошел бы ты?— Ефим спросил громко, и Филимонко ожегся раз­ варенной картошкой.— Лучше в коммуне или хуже? Что молчишь? — Мне все едино, что— земля, что— глина. Везде робить надо.— Положив ложку на. край скатерти, поднял лицо с раскрытым ртом, черными и тупыми, как у глупой со­ баки, глазами.— А полушубок новый мне в весне дадите? — Дадим.— Ефим рассмеялся.— Не один полушубок, дадим. — Ладно, запишусь коли. Возьми меня на пометку,— .говорил, облизывая ложку, когда Ефим рассказал ему, что такое коммуна. Ему понравилось то, что и он, Филимонко бездомный, будет считаться в коммуне таким же хозяином имущества, как, скажем, Ефим.