Сибирские огни, 1929, № 2

В помещении сборни-не было никого, кроме Макара я Ефима. Они вместе вышли на улицу. "V — Мороз завтра лютее будет: круги вокруг месяца смотри какие.— Повернул к Макару лицо, похлопал по плечу и спросил.— А ты как живешь? Расскажи. Макар говорил коротко и с сильными ударениями на последнем -слове. — Рассказывать нечего.— Разговаривая, взмахивал руками, будто кидал на воз снопы.— Домой отпустил!, когда ранили. Пожил немного и к партизанам ушел. Нынче женился. С отцом разделился. В своем домике живу. Приходя. — Где бабу взял? — Ты се не знаешь. Отец ее приехал без тебя, мелочью на базаре торговал. Партизаны его кантрамили. А дочка мне досталась. — Да-а-п...— Мажар не мог понять одобряет или осуждает его товарищ. Ефим опять посмотрел на полнолицую дуну и мерцающие в небесной глубине звезды. — Главный вопрос в бабе.— 'После короткого молчания дачал он тихо и задум­ чиво.— Хорошую бабу возьмешь— все хорошо будет, а худую...— безнадежно махнул рукой,— волком завоешь. А без бабы новую жизнь не наладишь. — Пустяки городишь: бабу всяко можно повернуть. — Повертывай, повертывай.— В голосе. Ефима звучала насмешка, но Макар не заметил ее, оставался спокоен.— Скорее земля перевернется, чем худую бабу на сшою .шнию перегнешь. Возьми-ко мою Устиньюцгку: ей хоть кол на голове теши, а она все будет свое делать. Уж я ее знаю. А теперь равноправие... — Не для наших баб,— резко перебил Макар,— для сознательных равноправие. Они спустились в большую улицу, пожали друг другу руки я пошли в разные сто]юны. Ефим вскоре остановился и крикнул: — Приходи завтра вечерком. Поговорим обо всем. IV Ленивая зимняя ночь махала белым хвостом поземки, постукивала ставнями окон. В доме было тихо, шорох ночи н ее легкие шаги хорошо слышал даже Гурьян Архипович, обычно жаловавшийся на левое ухо. Со свечкой в руке вошел он в горницу и осторожно, чтобы не скрипнуть, прикрыл низкую, но тяжелую дверь из толстых лиственничных плах, прилепил свечи против медного распятия и «Егория победоносца», одел длинный черный кафтан jr стал на молитву. Его согнутая фигура походила на де­ рево с плохими корнями, которое раскачивает ветер и вот-вот вывернет. Желтый, точ­ но восковой, лоб изборожден морщинами, лицо напряжено серьезностью. С посиневших губ срывались молитвы о ниспослании ума-разума приемному сыну. — Спаси и вразуми, господи, раба твоего Ефима,— сотый раз повторял он; «а лбу его от сильных ударов двуперстного креста появилось красное пятнышко. Изредка он останавливался и 'сосредоточенно осматривал утлы горницы. — Тараканишки...— об’яснял непрерывный шорох и продолжал по лестовке отсчитывать поклоны. Читал последнюю молитву, когда неприятный шорох и стук ставня покрыл рез­ кий меднйй звон: молоточек часового механизма ударил двенадцать раз. Гурьян бросил лестовку и сошел с того места, на которое стал на молитву. — Погань проклятая. Изделие рук еретических,— бормотал он.— Сын поги­ бельный принес. Будь ты проклят.— Встал на лавку, замахнулся на часы кулаком, но, заметив стекло, отшатнулся.— Руку порезать можно. В писании не сказано, чтобы запрещать часы. Только тогда расслышал он, что не шорох тараканий наполнял горницу, а та­ канье часов. Ровное покачивание неприятно щекотало слух, будто в ухе шевелился бой­ кий хучок-трескунчик. Гурьян морщился, плечи его взрагивали, словно от легких уколов такой же частоты, как и тиканье часов.