Сибирские огни, 1929, № 2

— Ждать приходится,— ворчит Лапин,— одного за другим через мостик перев дить, тогда и самому в деревню заглянуть можно. Заглянем, братишка; наше от нас не уйдет. ___________ Гуськи— шершневое гнездо. Иного имени нет теперь для них у скитских. Старики там жили крепкие, хоть табаигники, а свою веру держали. Никифор еще в армию уходил, крепкими были Гуськи, только шевелиться на­ чинали, а тут и старого не отыщешь. Все по-новому, все наперелом. Не даром, не просто сдали прошлое, нагаженное старики. Забродили сыны брагой хмелистой, закипели и рогатиной встретили их отцы. Вожжой усмирить думали, но брага пенилась, поднималась, через края шла, и не одолела стариковская сила. Дети из нодчину вышли и зажили своей жизнью, новой, шумной, как рой пчелиный. Кому рой пчелиный, кому гнездо шершневое. Глядели старики, отмахивались от шершней жужжащих молитвой и колом, от­ вертывались от затей бесовских— артелей, ячеек, комитетов, а вышло— втянулись и не заметили сами. Без поклона, без стыдливости— яйца, дескать, курицу не учат, а так, невзначай, 'словно куропатка в сетях ножкой запуталась. Ячейка жизнь новую воротит, будто тайгу корчует, молодежь комсомол органи­ зует, парней в вожжи берет и девушка-смеховница, забота ей была— жениха найти, в девках на позор старикам не остаться— хихикать забыла, от сна векового проснулась и поняла вдруг: человек, ведь, я и думать тоже могу. Гудят шершни, и гул слышен в улусе, в скиту, в заимках таежных— логовах медвежьих. Слушает таежный человек неведомый гул и открещивается, богом ограждается, а сам тянется, слушает. Десяток шмелей мимо пролетит, а один задержится, прожужжит и песня его не вся, а кусочками осядет, сохранится и думу вызовет. Дума, что муха, не прогонишь. Махнешь, отлетит и опять сядет. Свят скит, а осели шершневые песни. Кому и не запомнились, кто корой листвен­ ничной оброс, а кому и запомнились. Улеглись только плотно, крепко, ждут, когда время настанет для песен, и вынырнут тогда и привяжутся, в день, в два не отгонишь. Слышал гуд н Никифор, да Акиндинов перст уши ему завесить умел молитвой, заклятьем отогнать, молодняк от Гуськов оградить. Ходил кто в гнездо Шершневое, очищение от Акиндина принимал. Так и уехал Никифор, Гуськи только мимоходом проходил, к жизни их не коснул­ ся, опасался. Город смыл святость скитскую, глаза открыл, и вернулся Никифор— Гуськи, семья своя вторая, новая, а скит— место святое, чуждое. Вышел от Лапина подбодренным, ожившим. Шагал весело, мурлыкая песню. У под'ема на взлобок за деревней кто-то окликнул. — Никифор что ль? — Я. Подошел парень-крепыш. Глаза васильки, голова льняной завиток. — Здравствуй ж. — Здравствуй,— остановился Никифор и пытался вспомнить— видал ли где такого. — Глядишь, кто такой? Не узнаешь— не вмдывались, а дело есть. Давай-кось посидим. Никифор сел на камень у сосны и глядел на парня. — А ну?