Сибирские огни, 1928, № 6

ей книге С. Бройде. Как там, так и тут в поле зрения автора попадают одни и те же люди: воры, бандиты, убийцы, фаль­ шивомонетчики, растратчики, дельцы и пр. Вначале они попадают в тюрьму, а потом в лечебницу—на экспертизу о вме­ няемости или невменяемости пациента, совершившего то или иное преступление. Бутырки, Таганская, Новинская тюрь­ мы, психиатрическая лечебница, сума^ сшедшие, симулянты, маниаки—какая чернота, какие мрачные страницы! Какой нечеловечески холодный пристальный взгляд надо иметь, чтобы спокойно рас­ хаживать по этим камерам, одиночкам, коридорам, палатам, судам, изоляторам с карандашом и блокнотом в руках! Мы читаем первую, вторую вещь С. Бройде и думаем: не может же быть, чтобы вся книга была наполнена такими рассказами, насыщена таким материалом. Но... мы ошиблись. Начинается книга тюрьмой, сумасшедшим домом и кончает­ ся тем же. У самых мрачных писателей мы нахо­ дим проблески света. У Бройде же все черно, мрачно, жутко. Дышать тяжело. Мы ищем отгадку в стиле, в умении автора передавать факты , организовы­ вать материал—и находим страшное однообразие. Тюрьма. Сидят два чело­ века и повествуют друг другу историю своей жизни. Такое развертывание рас­ сказа у автора встречается часто. В чем дело? Мы с большим трудом дочитываем книгу до конца, и на 230 страницах— одно и то же. ...— Чего вы мучаетесь, Павлов, рас­ скажите обо всем. Разве уже так согре­ шили? И начинается рассказ. — Что привело Кольку в тюрьму? И начинается рассказ. —• Почемо я здесь очутился?—спроси­ те вы.-—Об этом надо спросить врачей, которые уверяют меня в том, что я бо­ лен модной болезнью—тюремным психо­ зом. И начинается рассказ. Нам кажется—автор тоже болен «тю­ ремным психозом» и еще «модной бо ­ лезнью»—быть писателем. Ныне эта бо ­ лезнь довольно распространенная. Но для того, чтобы быть писателем, надо видеть жизнь не только в темных камерах, где «нет счета времени», где «нет и самого времени», а нужно видеть жизнь во всем ее величии: в муках и р а ­ дости, в падениях и достижениях, во мраке, «где нет времени», в блеске дня, в творческом живом дне человека. Автор, судя по его рассказам, видел жизнь только в «волчок» да в маленькое окошечко тюрьмы. Откуда у автора столько черного, мрачного? Где он накопил такие знания об «отверженных мира сего?». Автор, видимо, долго им 1 _л дело со сле­ довательским материалом, с судейскими папками, но этого мало для того, чтобы найти своего читателя, чтобы стать писа­ телем. Знание дела приводит автора к тому, что он начинает повторяться, употреблять одни и те же фамилии. Возьмем его два рассказа: «Нинкина любовь» и «Люди в пижамах». Как в том, так и в другом действуют одни лица, автор повторяет одно и то же. В рассказе «Нинкина любовь» автор трактует о том, что передатчица Нина, выросшая в тюрьме, влюблена в Колень­ ку Нюрина (заключенного). Она без ума от его ласкового слова. Она обожает его, посылает от себя подарки (розы, коло­ кольчики), а сама сидит на картошке. Кончается рассказ тем, что «обожаемый» Коленька, заманив Нинку в бельевую ка­ меру, дает познать стыд, боль и сладость любви своей возлюбленной на кучах грязного арестанского белья. Потом Ко­ ленька свистнул и явившемуся арестанту «Мартышке» Нинка тоже должна была дать ту же ласку, что и своему «обожае­ мому». Проще—Нинку изнасиловали, и она покинула тюрьму. В рассказе «Люди в пижмах» (первая часть) та же тема, тот же «обожаемый» Коленька Нюрин. Его так же, как и в первом рассказе, любит передатчица, только здесь зовут ее Шурой. Шура от­ бирает от передач заключенным самые лакомые куски и дает Коленьке. Его здесь так же обожает вся тюрьма. В конце концов Шура забеременела, Ко­ ленька открестился от нее, и Шуру уво­ лили. Одно и то же. Достоинств у этого рас­ сказа перед первым нет никаких. Зачем автору н ужн о было это повторение— неизвестно. То ж е самое мы наблюдаем в расска­ зах «Бред адвоката» и «Сумасшедшие вовеллы»—там одно действующее лицо— Федоровский. Доктор Рукин у него про­ ходит через ряд рассказов («Дело Павло­ ва», «Дни и ночи»), чувствуется он и в других рассказах, хотя автор не называет его фамилии. Лучшим в книжке можно назвать рас­ сказ «Кнут и дыба»—о Цанковской ох­ ранке. Если даже он и списан с материа­ лов, то списан не плохо. Читатель ясно видит застенки болгарских тюрем и ох­ ранки царствующего кровавого Цанкова. Рассказ дает хорошую картину жутких послереволюционных дней в Болгарии. Совершенным особняком стоит рассказ «Сорокин». Омичи скажут — «Кому не известен Антон Сорокин в Омске?». А мы