Сибирские огни, 1928, № 6

Вопрос тут идет о кровообращении огромного края, обладающего такой мощной водной артерией, как Лена, Почти до самого Витима добираются суда морского типа, а горло реки в верховьях,- горло, соединяющее край с развитыми местностями, раз’е- даемо язвами перекатов. Кровообращение края закупорено пробкой из ста с лишним перекатов на плесе Канут—Усть-Кут. Сейчас наш паузок плывет по этим местам. Мы извиваемся ио реке, а на берегу мелькают огромные сибирские деревни с длинными рядами просторных изб (леса много, леса не жаль). На окнах цветы, занавесочки, ставни крашены, ворота резные, а за крашеными этими ставнями, за занавесочками, за всей видимостью чалдонской опрят­ ности и материального благополучия ютится ограниченная со всех сторон жизнь,— жизнь, закупоренная в огромнейшем сосуде. Я подолгу стоял у прилавков паузков и следил: чего, каких вещей хотят эти люди? Мир вещей—лучший паспорт любого человека. Я стоял и слушал. Спрашивали воровину, хомутину, финки, аршинный материал, т.-е. начинали с вещей, составляю­ щих простейшую материальную базу человеческого бытия. Когда пароход вез нас из Якутска обратно, я заинтересовался одним домиком. Стоял этот домик с размалеванными ставнями среди тайги, окруженный службами. Ку­ да от домика ни пойди—'везде будет на десятки верст тайга. Кричи в этом месте, над­ рывайся, сорви себе глотку—тебя никто не услышит. На палубе баржи был еще студент-этнограф, возвращавшийся с побережья Ле­ довитого океана и много рассказывавший о Севере. Был еще крестьянин—чалдон, нянь- чивший на солнцепеке ребенка. Мы со студентом рассматривали таежный домик и вслух размышляли о том, как можно жить годы и даже всю жизнь, не зная, что делается на земле, не видя себе по­ добных, кроме своей семьи. «Наверное»,—думали мьг вслух,—-'«люди в домике смахивают на глухонемых, очень мало разговаривают, а жизнь их составляется из труда, сна, еды, работы и пола». Избушка существует отдельно от планеты. Обоим нам со студентом такая жизнь каза­ лась чудовищно странной, даже в условиях нашей полуазиатской страны. Наоборот, крестьянин никак не мог подобрать слов, чтобы выразить свое восхи­ щение таежным пейзажем. — Вот жизнь-то человеку,—рассуждал он.—Смотрите, как у него все хорошо, устроено. Изба большая и все-то у него есть. Пригончик сделан. В пригоне коровы, лошади. Мясо свое, молоко свое, сметана своя, шкуры свои, масло свое. Машины под навесам. Видишь, вон пашня у него под боком. Земля тут, я думаю, хорошая, сочная. Родит хо 1 )ошо. Хлебушка вдоволь. Кашу какую угодно вари. Баба, поди, холсты ткет. От овечек шерсть—на зиму человеку тепло. В тайгу вышел—зверя всякого полно. Ло­ дочка у него лежит на берегу. Сети, наверно, есть, перемет. Рыба, выходит, своя. Живи тут, не старься только. Вот она какая жизнь скрывается за занавесками. «Все-то у него есть»—начи­ нается хомутиной и кончается шерстяными чулками. Человеческие потребности замк­ нуты в пахнущей лошадиным потом хомутине. Но этот таежный пейзажик сравнительно терпим. Тут, по крайней мере, чело­ век работает для производства полезных вещей. Хуже, когда экономика верховьев Ле­ ны в целом питается потребительскими токами. Если по милости ста перекатов в верховьях Лены оседает два миллиона рублей, то за каким чортом здешнему человеку надо сеять хлеб, подвергать себя всяческому риску, когда можно просто «сидеть на опечках», иметь за это деньги, а чужой дядя доставит и хлеб, и хомутину, и губную помаду. Это здесь так говорят «сидеть на опеч­ ках», что в переводе на удобоваримый язык значит зарабатывать за счет сплава, за счет мелей. Зачем царапать себе руки о пнн, когда, в дополнение к опечкам, есть еще ямщицкий промысел, а в середине лета верховья Лены обмелеют совсем и можно за­