Сибирские огни, 1928, № 5

гусничали прииски! Тюлени! Не сами ли вы, вместе с каторжной шпаной, гробили, потрошили свое доброе и кидали серке под хвост. Чем это делали вашего брата? Революцию пролежали в казармах, а теперь пенять!.. Зря, говоришь, а что зря? Настя кошкой соскочила с обрубка от печки—зафыркала, залилась частой пулеметной трескотней: — Обдиралы! Богохульники! Комиссары над рабочим народом. За это и воевали? Не даром в писании сказано. .. — Цыть, балалайка, трепушка!—рявкнул на нее Никита.—Чай грей, сестра паршивая... Может из-за тебя, из-за таких же вот лоскутин и терпит наш брат эту лавочку. Сама гнидой засела здесь и меня прищемила. Начет- чица ты плевая! Лихорадка крапивная! Настя снова заклокотала, давясь слезами, и отошла в угол. Василий отпустил Никиту. Что-то занозой шевельнулось у него в груди, а в глазах уже теплилось участие к судьбе старого товарища и раскаяние за внезапную непрошенную вспышку. — Вороны вы, полоротые,-—вот откуда вся оказия на вас свалилась... Знаешь, Никитка! Республика сколачивает золотой фонд, чтобы им расши- бить брюхо буржуям в мировом масштабе, а вы—вместе с рвачами. Ах ты, Никитка, партизан, таежный волк... Захныкал! В два года захотел закон- чить всю кутерьму и оглушить голодуху, а сам блох в штанах разводишь. Василий выпрямился во весь свой высокий рост и тряхнул всклокочен- ной шапкой волос. В плечах и в коленках громко хрустнули кости. Он схва- тил Никиту за желтый мох бороды и уже легонько притянул к себе. — Дурило! Пугало ты, воронье! Овечкой оказался, когда надо быть волком. Будем дергать до конца. Надо моль выкурить с прииска. К щ п у эту свору барахольную. Надо гоношить прииски. Трудовой фронт, т ов а рищ- Новая экономическая политика... Новые камешки закладываем... Настя поставила на стол вскипевший котелок... Нудно, по-бабьи, ворчала: — Слышали мы орателей! Не в первый раз. До мору людей довели. Рассея, говорят, вся выдохла. Люди людей жрут. Зверье среди белого дня на чело-веков охотится, а у нас все говорят, говорят... Она накинула рваную из мешенного холста ремуху на такое же платьишко и за дверью уже запела: Хвалите, хвалите, хвалите. Хвалите Иисуса Христа. — Вот видишь, опять закаркала ,—сказал уныло Никита... Серпом по горлу легче, чем слушать эту панафиду каждый день. Каюсь окаянными сле- зами, что ушел из армии... Но ты все по продразверстке хлестал. Мужиков судил за то, что хлеб не уродился. И там надо было каменное сердце. А я не мог обирать свои же партизанские злыдни у мужиков. Они ведь не хуже нас стояли и кормили в тайге. Кабы чужие, Вася, а то своя шатия—горе на- земное. Василий беззлобно рассмеялся. — Эх ты, попотюй. Своей и чужой крови не жалел, а за барахло, за наживную рухлядь слизнячишь. Да ежели бы колчаковская власть сбила нам к лычки, тогда что бы? А? Ведь все бы мы на сосенке засушили свою шкуру... Чубук! Настя вернулась с яйцами в подоле и кружком мороженного молока, а за нею ввалились приисковые бабы.