Сибирские огни, 1928, № 4

Целует холодное лезвие и опускает в ножны. И вместе с кинжалом опускается в холодные потемки вся душа его. Спасенья /нет. Тайге нет краю. Угрюм-река больше не подхватит их быстрый струг. — Прощай, джигит. Вдруг грозно и реэко завыло все кругом: буря рванула с необычайной силой. Убогую палатку, как надувшийся мыльный пузырь, подхватило напором ветра и, яро хлопнув полотнищем, отшвырнуло прочь. Вихрь враз засыпал костер снегом, и стала тьма. Лишь слышно было, как скрежетала зубами пурга, как вырывала она с корнями деревья и с гулом валила на земь. Рявкали медведи, взлаивали лисицы, черный чорт свистал свою любимую, и седобородый мороз кряхтел, выпрастывая краснорожую башку из-под корневища: «Ужо-ко... ужо... У-уууу...». Мотальный снеговой курган то ровняло с землей, то вновь нагромождало гору, нескончаемые бешеные вьюны крутились по всему миру, буря! обламыва- ла огромные ветви и птицей гнала их через пространство. Все смешалось в пьяной бесконечной кутерьме. Черкес закашлялся, замотал головой—душила вьюга. Едва переводя дыхание, он нащупал кинжал и с отчаянной последней решимостью сбросил: шубу с непробудно спящего джигита: — А ну!—сверкнул кинжал. В эту буйную, бурную ночь встала из своей надземной темницы Синиль- га. Словно облаком, охваченная лютым пламенем черного огня, мчалась сквозь мороз, сквозь ночь на волшебном своем шаманьем бубне-сердце туда, к нему, милому, далекому. «Эй, стой, не умирай, бойе!..». Ей не надо итти по-человечьи: высоко лежала в колоде, над землей, и путь свой держит над тайгою, над косматой бурей. Вся в скатном бисере,— красном, желтом, голубом,—вся в соболиных мехах,—губы ее алы, брови черны, бледное лицо в улыбке странной, и печальные глаза, навек закрытые. В лунном царстве, в лунных голубых просторах мчится быстролетная Синильга к нему, милому, опасному. Не умирай, бойе... Еще минутку. Гой!». Громче бьет Синильга в бубен—грохочут бубенцы—кличет шайтанов, шиликунов, шишиг, зовет гагару-птицу заклятую, посвистывает: «Гой, гой... фють!». И ледяное ее сердце тает, и ледяное лицо алым цветом кроется, и мерт- вая кровь, замерзшая в жилах, как вода в ручьях, вдруг стала отходить да к сердцу, к сердцу. Ударило сердце и раз, и два, открыла глаза Синильга, огляделась. Лунное голубое царство голубело пред ее прекрасными глазами, желтый месяц набекренил золотую каску, подмигнул Синильге, приветливо полыхнул золотым пред Синильгой светом. ...— А ну!—взмахнул кинжал... ...Из голубого, озлащенного простора, ринулась Синильга вниз, сквозь ураган, сквозь бурю и меж блеснувшим, разящим, любя, кинжалом и довер- чивым сердцем милого с разлету бросила свой шаманий бубен. «Гой! Притупись, кинжал!!..». Словно воск, изогнулась в бараний рог закаленная сталь клинка, словно ьоск, обмякло любящее, ожесточившееся сердце. Зашептала Синильга в два уха, в два сердца, в два помысла: «Чу, чу! Бубенцы идут».