Сибирские огни, 1928, № 4

«Дзик, здик... Прощай, джигит». Черкес наточит кинжал, убьет лося... Притащит лося в палатку.. Костер, огонь. Прохор улыбается, грезит сладко и под дзикающий железный звяк падает в сон, в ничто. Сталь клинка, древняя, как человек, устала жить, устала жить и душа черкеса, такая же древняя, как сталь клинка. Черкес точил кинжал. Надо острей. Пробует на волосок: нет, туп кинжал. Надо острей, острей. Воспаленный шор, мозг, душа—все в скрытом пламени, как подзем- ный пожар тайги. Сталь белая, с желто-синим отливом по краям, сталь живая, премудрая, сталь верная в могущественной, убивающей, любя, руке. Рукоять Ибрагимова кинжала насковозь пронзила землю, острие касается небесных золотых миров. Резкий режущий взмах—и земля соединится с небом, жизнь с прахом, существование с паки бытием. — Ой, джигит, джигит... Капли пота катятся по горбатому носу в черную, густо запущенную бороду. И когда Ибрагим с надсадой переводит дух, тугая пружина его души раскручивается, шагнувший за пределы воспаленный мозг охладевает, возвра- щается на свое место, и душа отчетливо видит то, чему не миновать. Губы шепчут: — Тебе легко будет, Прошка... А мне как? Ой, ой, Ибрагим-Оглы!.. Где твой Кавказ, где вино, виноград, пахучий миндаль? Алла-Алла... Он поводит кругом мутными глазами, хватается за обмотанный бок, где ноет-мозжит разбитое ребро — Кто наслал тайга шлков? Будь проклят! Кто нас бросил тут околе- вать? Будь проклят! Да еще, да еще. Трижды проклят! Цх!! Он уставился много видящими в этот час зоркими глазами на костер, на последний огонь в тайге, последнюю искру жизни. И вся его личная жизнь развернулась пред ним белым захватанным сажей свитком. Нищий маль- чишка-пастух чужих отар, там, у себя, в горах Кавказа. Молодой, сильный джигит, первый из всех окрестных аушв наездник и стрелок. Бурная, как кипящая кровь, его любовь к черкешенке: он выкрал с джигитами из-под двадцати замков и, под свист разящих пуль, примчал ее в свою нищую саклю, усыпанную цветами с гор. Но вот белый свиток его жизни кружится, крутится, как на огне бе- реста; черная сажа густо покрывает белизну, и жизнь черкеса становится хо- лодной, серой, как пепел остывшего на могиле костра. Священная месть, кинжал, кровь. И черкес, разлученный с родной женой, повенчался железным венцом—кандалами—с каторгой на целых десять лет. О, будь ты проклят час рожденья. За что? Где ты, жена? Где ты, старуха-мать? Голод, холод, плети, кандалы, мрачные горы Акатуя. Где ты, зеленый виноград, розы, горячее солн- це, густые чинары, песни, пляски у костров при звоне кинжалов? Где ты, си- няя лазурь и молнии, и грохот грома в родных горах? Эх! Все прошло, как сон. Грузная от дум голова черкеса никнет к сонному костру, трубка выпа- дает из разжавшихся зубов. Черкес хватается за сердце, стонет. А за ледяной палаткой вторит ему лютым плачем ледяная вьюга, швы- ряет в костер острые снеговые иглы. Холодно, костер потухает, спичек нет. — Прощай, джигит... Прости меня, джигит... Спи крепко... Черкес вскидывает голову, берет в зубы трубку, резким движением крутит кинжал над сзоей лысой головой и торчмя ударяет в воздух: — Цх! Так, верно...