Сибирские огни, 1928, № 4

«Волки»,—твердо решил юноша. «Вот оно что... В тот раз выли, теперь опять... Сожрали мясо. Вот почему такой убитый Ибрагим»... Волчий вой то отдалялся поднявшимся ветром, то был слышен близко, визгливый, остервенелый. Прохору почудилось, что в звериное завыванье вплетается жуткий человечий стон. Нет, это гудит в ушах, это болезнь в го- лове ходит, конечно же, Ибрагим не будет так стонать. Палатку трепануло сильным ветром. Облако снега, крутясь, ворвалось в дымовое отверстие. Вдруг загудела тайга. Вошел Ибрагим, твердый, реши- тельный. Две глубоких складки лежали меж разметавшихся бровей, губы плотно сжаты. — Вьюга. Пурга идет,—отрывисто сказал он.—Ничего, крепись, джи- гит.—Он подсел на корточках к Прохору, положил руку на его плечо и с трогательной нежностью стал глядеть в глаза его. — Что, Ибрагим, милый?.. Плохи наши дела? — Якши... — Яман?.. — Якши, якши! Бок—яман... Больно... Кость мозжит, рэбро...—Ибра гим засопел, брови его поднялись выше, он устало, закрыл глаза и ощупью, словно слепой, водил ладонью по голове и плечам юноши: — Я люблю тебя, Прошка... Люблю...—Он выдохнул эти слова с му- чительной скорбью, словно навек разлучаясь с Прохором.—Люблю. . От волнения Прохор прерывисто дышал. Он поцеловал морщинистый .мудрый лоб черкеса и, против воли, прислушался к себе: вот все в нем со- трясается, мятется. И, как агнец пред занесенным ножом, Прохор доверчиво смотрит на властителя своей судьбы. Но его сердце замирает, сердце что-то угадывает—страшное, неотвратимое,—которое слышится и в доносившемся тявканьи несчастных голодных зверей и в нарастающем злобном гуденьи леса. — Спи!..—сказал черкес вновь отвердевшим решительным голосом,— Крепко спи, не просыпайся И от костра еще раз крикнул укладывающемуся Прохору: — Прощай, Прошка!.. Прощай, джигит... Прощай!.. «Что .значит—прощай? Почему—прощай?»—силился спросить Про- хор и не мог. С открытыми глазами Прохор лежал под шубой. Мысли мелькали мрачные, короткие, торопливые, как взмахи крыльев быстролетных птиц. В шуме, в говоре тайги роились эти пугающие мысли, в шуме, в визге, в гро- хоте они докатывались до сердца, опустошали сердце, вырывали из сердца стон. Тоска была смертная. И все эти чувствования, все обрывки неясных полузвуков-полуслов кто-то собирал в крепкую горсть, как разрозненные возжи взбесившейся шалой тройки, и больно осаживал, и разжигал, и тре- бовал: «есть». Неукротимый сосущий голод. «Есть!». Но есть нечего. И завтра нечем обрадовать, обмануть желудок. А после- завтра? «Прощай, Прошка... Прощай, джигит». Черкес точил кинжал. В шуме, в нарастающем гуле и говоре тайги Прохор чутко слышал: черкес точил кинжал. Дзикающий, знакомый звук. Блестящий, холодный, пламенный, крас- ный—этот звук ползет змеей под шубу, прищуривается и смотрит на Про- хора стеклянным, острым, как комариное жало, глазом: