Сибирские огни, 1928, № 4

зная отдька, он перемахивал огромные валежины, продирался сквозь непро лазные заросли: тайга пуста. Ибрагим пал духом. Ниоткуда не ждал он те- перь спасения: пороху нет, спичек нет, пиша на исходе. Как быть? Назад итти, в Ербохомохлю?—добрых полтыщи верст—дурак пойдет. Вперед?— неведомо куда. Сидеть на месте—дожидаться тунгусов? Но беглец со страху, наверное, увел их всех на край света. Измученный черкес вышел на берег. Желтели и краснели по берегам осенние кусты, с осин тихо сыпалось золото листьев, и, словно летом, зеле- нела кругом тайга. Но шумная Угрюм-река скована морозом, ледяной хру- стальный гроб закрыл над ней крышку до весны. Ибрагим с высокого яра сильно кинул в реку грузный камень. Лед от ушиба побелел, но не сломался, и камень, крутясь, заскользил, как по- маслу, по ледяной коре. — Цх! Плохо... Белки его глаз окрасились желтым, щеки втянулись, неестественный оскал зубов придавал лицу выражение крайней растерянности. Да, пожалуй, все кончено. Но ни слова, ни натека Прохору. Черкес зна- ет, что с ним делать. Сначала Прохор, потом и он. Ибрашм любовно и трепетно, с мистическим религиозным чувством взглянул на рукоятку своего неизменного товарища—кинжала и быстрой, легкой походкой пошел лоснящимся льдом к шитику. Весь вечер, всю ночь, весь следующий день валил хлопьями снег, и земля на аршин покрылась сплошным сугробом. Ночью где-то близко, не переставая, ухал филин, он бормотал студеную зимнюю сказку, наводя жуть на одиноких, ожидавших своей участи существ. Прохор, с головой укутанный буркой Ибрагима, тихо дремал. Тот несчастный день, когда бросил их тунгус, не прошел для Прохора даром: его трепала лихорадка. Черкес сердит и мрачен. Чорг! Надо было бы ограбить тунгуса, отнять от него меховую парку. Если б попался он теперь, черкес вместе с паркой содрал бы с него живую кожу. Кровь? Пусть кровь. Вот он, Ибрагим-Оглы, сидит в одном легком бешмете среди снегов. У костра тепло, но как пойти за топли- вом? Коченеют руки, мороз насквозь режет ножами тело. О, если б встретить тунгуса, сотню тунгусов! Если тайге нужна жертва, всех их уложил бы вот этим кинжалом. Как шапки подсолнуха, полетели бы с плеч косматые головы, только б жив остался его молодой джигит. Но джигит стонал, и час от часу ему становилось хуже: — Ибрагим, голубчик... Дай еще хины... Укрой меня. Так шли дни за днями, длинные, бесконечные. Сыпал, не переставая, упрямый снег, словно там, на небесах, бесповоротно решили завалить тайгу сугробами до самых до вершин. Ибрагим с ожесточением и тайным прокля- тием отгребал снег широкой лопатой. Вскоре возле их стойбища воздвигся высокий, как крепость, снежный вал. У черкеса—бешмет, более теплой одежды не было. Плотно укутанный башлыком, из-за которого торчал кон- чик побелевшего носа и острый глаз, черкес, изнемогая от труда, потел. Но крепкие кисти рук зябли и распухали от холода, когда же отогревал их у огня—болезненно ныли. С большим трудом он оттаял над костром брезент и кое-как смастерил шалаш в роде чума. В этом игрушечном убежище с отверстием вверху костер давал много дыма. Ибрагим плакал и кашлял, Прохор задыхался. Когда же отпахивали полу брезента, чтоб освежить воздух, в чум вползал мороз. Ибра- гиму мучительно хотелось есть. Но есть нечего. Остатки крупы он берег для