Сибирские огни, 1928, № 4

А в кухне троица, бродяга с Ильей Сохатых да стряпуха, лишь заперлась на всю ночь Марья Кирилловна, стали бражничать: чай да наливка, у Варвары в печке купецкий пирог стоит, сам-то ирлд ли будет есть, поди сам-то на ка- рачках от своей крали приползет, тьфу, тьфу! Показывает приказчик запретные карточки; хохочет бродяга, Варва- рушка голосисто заливается. Илья Сохатых анекдотец забористый расскажет,, бродяга пуще загнет—уши вянут—шум, хохот, наливка к концу идет. А чрез стену Марья Кирилловна шепчет не переставая: — Богородица, сохрани... Заступница, избавь...—и ноет-ноет ее сердце. Утром в столовой ни с того ни с сего настенное зеркало пополам тресну- ло. Пила в это время Марья Кирилловна чай, самовар пары пускал. Но и вче- ра, и целый год самовар пари пускал на зеркало, а вот сегодня: — Умер!! Батюшки мои...—побелела Марья Кирилловна да скорей на кухню:—Варварушка, матушка... Знать-то с Прошенькой неладно... Зеркало треснуло напополам... Боже мой, Боже! У стряпухи с наливки голову разносит. Не разобрав, в чем дело, завыла стряпуха в голос: — Уж ни стафет ли черный сиганул к тебе в окно... Ой-ти мнешеньки... — Зеркало напополам... Поди-ка, взгляни скорей. — Ой-ти мнешеньки!.. И чего же мне глядеться-то?.. Только по рюмочке и выпила... Я за компанство... Уж извините... Бродяжка все... Посмотрела на нее в упор сквозь слезы Марья Кирилловна, принюхалась к винному угару и, махнув рукой, в печали вышла. Накинула турецкий полу- шалок да к отцу Ипату, священнику. Отец Ипат вставал до свету, он уже позавтракал тертой редькой с ква- сом и теперь, рыгая и посвистывая на веселый лад, мастерил под навесом ульи. В работящих руках пила визжала, белая крупа опилок падала на валеные са- пога, на отвердевшую под утренником землю. — Зело борзо,— кратко заключил отец Ипат тревожную речь куп- чихи.—Что ж, можно и обедню... Отчего ж нельзя? А панихиду ты брось. Ни к чему это... О здравии надо. Потом, наклонясь к самому ее уху, хотя возле никого не было, отец Ипат, улыбаясь живыми глазами, тихо заговорил: — Вьюнош вернется, не горюй. А вот сам-то твой... Не ладно чего-то... Уж очень он яро принялся. Соблазн. Марья Кирилловна вынула платок и засморкалась. — Знаешь что?—продолжал отец Ипат.—Только ты ни гу-гу. С-глазу- на-глаз с тобой мы. Жаль мне тебя, Кирилловна. — А что же, батюшка? — Ведь сам-то,—совсем тихо стал говорить отец Ипат,—сам-то разво- диться с тобой хочет. Да ты не сморкайся, погоди... Не плачь, ради Христа... Ну, да это ему не удастся... Врет! Законы у нас на этот счет крутые: «Аще Бог сочетал, человек да не разлучает». А все-таки упреждаю. Ухо востро держи. Не старые, совсем еще не старые ноги Марьи Кирилловны,—ей всего тридцать шестая осень шла,—подгибались по-старушечьи, когда брела она до- мой от отца Ипата. В душе копилась злоба, но душа ее подобна решету, вся злоба иссякала тут же, вместе со слезами, лишь горе оседало на донышко, капелька по капельке росло, росло. Подошла к дому, смотрит: два мужика ведут в крыльцо под руки пьяно- го Петра Данилыча. — Господи, ни свет, ни заря!—всплеснула Марья Кирилловна руками.