Сибирские огни, 1928, № 4

ГЛАВА XII. ПОЧЕМУ ВДРУГ ЗАНЫЛО У АНФИСЫ СЕРДЦЕ? МОХНОРЫЛЫЙ МИСТИК. «ЗЕРКАЛЬНАЯ» ПРИМЕТА. ОТЕЦ ИПАТ ПРЕДОСТЕРЕГАЕТ. «РРА- ЗУВАЙ!». Кажется, время было бы Прохору и весточку о себе лодать, ведь на са- нях уехал, чуть весна обозначаться в небе стала, а теперича белые мухи за- кружились, вот-вот Покров придет. Время бы Прохору до Крайска-города до- браться, а там, сказывают, поструне стафет во все концы сигает, стало быть, и в здешний городишко можно бы стафет прислать. Ездил в город за стафе- том приказчик Илья Сохатых, ни с чем вернулся: лишь красною сафьяна на сапоги себе привез да маскарадных, к святкам, харь. Так думала о судьбе своего сына робкая, забитая Марья Кирилловна, скучало ее материнское сердце, и сны она видела недобрые. Кусок не лезет в горло, похудела, вот все бы сидела да и думала о нем, о ненаглядном Прохоре: где-то он, где-то бедная его головушка, в этакую страсть поехать, да еще с каким-то черкесом неумытым. А отец, Петр Данилыч Громов, что ему?.. Гулеваиит себе во здоровье с Анфиской подлой, сорит деньгами. В открытую теперича пошел. Две раны в сердце Марьи Кирилловны: — И как тебе не стыдно, Петр Данилыч?.. До седых волос дожил, а сам... Обидно ведь... Но другая рана горше—день и ночь огнем горит: — Сын, Прошенъка... Жив ли? — Ты вот сладкой наливкой меня чествуешь, а что в сердце моем—не примечаешь,—говорил Петр Данилыч темным сентябрьским вечером, попи- вая чаек в накладку у любезницы-своей Анфисы Петровны Козыревой. — Твое сердце с перцем,—играючи, погрозила Анфиса своим мизин- чиком и засмеялась.—Хитер ты больно, -впустую хочешь со мной сыграть. Смотри, не из таковских я. Ни с чем от'едешь. — Пригожа ты, а ум у тебя, как у кошки у слепой. Я про сына речь веду. Понимаешь, нет? — Как не понять, не понимаю. Хи-хи-хи...—и вдруг вся изменилась, кольнуло ей что-то в сердце, помимо воли, так, налетело неведомо откуда, вдруг.—Ты про сына речь ведешь? Да уж сын ли он тебе? Да, полно, не под- кидыш ли? — Чего такое? — Неужто своего сына кровного послал бы на погибель? Ведь на поги- бель, а, Петруша? — Молчи,—угрюмо сказал Петр Данилыч, глядя на ее губы, на ее бес- печальные, внезапно загрустившие глаза. И оба пили чай молча, наливку пили молча, ни слова больше, трудно го- ворить. Домой ушел Петр Данилыч не простившись. Ночь была. Под ногами, как тонкое стеколышко, болюче потрескивал новорожденный ледок на лужах, и сердцу отцовскому становилось больно. Анфиса же долю мучилась бессонницей. Всю ночь сама себя спрашивала и не могла ясный ответ сыскать: почему вдруг заныло ее сердце, почему ми- лый мальчик на мысли всплыл неведомо откуда, так вот, вдруг? И запомнила она этот вечер, эту ночь странную, и не хотела бы запо- минать, но помимо ее воли, не спросясь ее, велел кто-то запомнить на всю ее, Анфисину, неспокойную жизнь. — Жив ли?