Сибирские огни, 1928, № 4

Звуки не родили слова. Комбриг схватил наган, навел на Гривина. Гривин почув- ствовал на языке неприятный холодок, закрыл рот. Комбриг сказал бесстрастно, точно автомат,—и это было хуже, невыносимее самого жестокого гнева. — На-зад!.. В деревню—по при-ка-зу!.. Гривин, пожалуй, ничего не услышал. Кровь обожгла жилы, день и снега за окном вспыхнули буйным белым огнем, потянуло на улицу, на воздух, сильнее, чем в детстве. «Как хорошо жить!»—хотелось крикнуть Гривину, но, догадываясь полубессознательно о словах комбрига, он едва прохрипел: — Слуш-шаю-с... Повернулся, как только что обученный юнкер, и радостно вышел из комнаты. Комбриг гыкнул (у него была такая привычка), разорвал бесстрастность бранью, долго нервничал, клялся, что убьет «вот из этого нагана» Гривина, если он не займет деревню. Успокоился, когда получил донесение: «вошел в деревню, противник не обнаг- ружен. Гривин». Тогда обнял невозмутимого начштаба, сказал: — Бывший поручик Гривин сегодня получил самый полезный урок по тактике пехоты. В учебниках таких уроков нет—в жизни бывают... Если даже Гривин трус, то все равно он сегодня дрался бы, как сорок тысяч львов. Я в бою всегда спасаюсь от страха тем, что иду в самые опасные места. Единственное средство! § 2. СДАЧА ПОЗИЦИЙ. Бригада вышла на Самаро-Златоуотовскую магистраль. Отступление приостанови- лось. Красноармейские сердца забились четче, хмурые лица прояснились, в ротах стало как-то веселее. Но веселье вышло злое. Опять загремели бои и крепли, как ветра с моря. На железнодорожной магистрали метался и метал в противника трехдюймовые гостинцы бронепоезд. Гривин не выдержал. Вышло это так. Безумной атакой была занята деревня в третий раз. Сели обедать, на столе вкусно дымилась миска со щами, комендант ворвался в комнату и не во-время доложил: — Больше двухсот беляков сложили в сарае! Как прикажете, товарищ командир? Одного офицерья штук пятнадцать будет... Гривин выронил ложку, строго выматерил коменданта, не стал обедать, ушел в отведенную ему комнату. Кажется, сначала ходил, но запомнил себя только у окна... Он заметил, что снега едва уловимо розовеют, сказал сам себе—«вечер!»—тут же, к ряду, ощутил стреляющую боль около правой лопатки. Боль подсказала: — Заболеть бы... ха-рашо!.. Осатанелые дни! Полк отбил две атаки, три раза покидал деревню, четыре раза сам переходил в атаку. И это за три дня! Завтра четвертый: опять бои? В полку большие потери, красноармейцы... Гривин знает: они сегодня, идя в атаку, кричали: где Гривин? почему,- -они ругались во всю его родню и предков.—почему его никогда нет среди нас?! — Удивительные двуногие,—выжимал Гривин медленные и неприятные мысли.— Они словно не боятся смерти и хотят, чтобы и я не боялся... Надо заболеть... Та же боль напомнила, что в деревне развернут перевязочный пункт, есть врачи, Гривин решил пойти к ним. Застегивал шинель, подпоясывался ремнем, перед глазами плавали старые фото- графии, висевшие на стене. На одной прояснилось немолодое лицо женщины. Вспомни- лась Уфа, последний вечер,—сквозь тело продрался жар, сменившийся мимолетным ознобом, яркие и холодные губы и похмельные глаза исказили фотографию. — Бабу не плохо,—медленно выговорил Гривин и натянул на уши папаху.