Сибирские огни, 1928, № 4

— Верно твоя,—грустно оказал черкес. — Погодье шамо шладко,—прошепелявил лохматый, обросший мохом лесовик-хозяин,—жнай плыви да плыви. Путники почаевали и быстро к шитику. Небо безоблачно и тихо. Играл золотом крест на церкви, дрались два петуха—красный с белым—бороды и гребни их расклеваны, капли крови горели под солнцем, как рубины, через дорогу степенно шествовал, мечтательно похрюкивая, боров, он весь заляпан жидкой грязью и блестел, как крытый лаком. Навстречу шла за водой тетка. Жестяные ведра ее сияли и казались сделанными из стекла. — Нажадпаря, нажад!—заорал провожавший путников хозяин,—айда, в проулок! — Почему?—удивился Прохор. — Ешли баба вштречь—пути ня будя... Путники повиновались: пусть все благоприятствует их удаче. Хозяин об'яснил им, что зловредней бабы никого на свете нет. Вот попробуй-ка встре- тить ее, когда идешь в тайгу на промысел. Ни с чем вернешься, а то и на зве- ря «натакашься». Но баба может и помочь. Пусть она станет в дверях да расшарашит ноги, а ты с ружем промежду ног-то на карачках и ползи, очень пользительно таким же манером и главную собаку протащить. Хозяин попробовал улыбнуться, но, вместо того, скривил кислую, шер- шавую, как старый веник, рожу и чихнул. У шитика человек с десяток зевак. Пьющий мужик—караульный в шу- бе, в пимах и шапке с наушниками—терпеливо прел, и рыжая борода его на солнце пламенела. Шитик круто взял к фарватеру, заскрипели весла, недовольно забрюз- жала сонная вода. — Ну, Прошка... Куда едем? Знаешь, куда? — Нет. — И я нэт. Очень хорошо. Но река здесь глубока, раздольна, за селом их подхватил стрежень, впе- ред летели без запинки, а солнце напутствовало их ласковым теплом. Лицо Прохора вскоре прояснилос, глаза горели несокрушимой верой в себя, ему уже грезился радостный конец пути, хотя это было всего лишь скрытое не- известностью начало. Так легковерный пахарь, бросая в землю зерно, обман- но чувствует пряный запах свежих караваев, он облизывается, поводит челю- стями, глотает слюни, но вот слепая длань природы пошлет на его полоску град, и брюхо пахаря всю зиму пусто. — Хорошо, Прошка. Ух, как прет! Взглянув Ибрагиму в лицо, Прохор почуял нутром, что глаза черкеса говорят другое, и ничего ему не ответил. Над водой курился пар; солнце с утра сосало воду. К полудню солнце было горячее, летнее, видно, сбилось оно со счету в днях, остановило на мгно- вение бесконечность, попятило раком утлый шар земли, и все это ради них, ради этих двух, плывущих. Но Ибрагиму достаточно понятен этот полный жестокого коварства за- мысел. — Ты помнишь, Прошка, как Фарков на большой муха... Как она? Слепень? Ну, ну... как он карасей ловил? А? Карась, знаешь кто? — Не знаю. — Мы. Один да другой. — А слепень?