Сибирские огни, 1928, № 4

рают медведя в берлоге елками, срубят небольшую елку да в берложий лаз и всунут, а медведь сгребет елку да к себе, еще сунут—он опять к себе. — Вшо к шобе, да вшо к шобе... — Пошел вон!—желчно крикнул на него черкес. Мужик поскреб с ожесточением обеими руками лохмы, раскачался, встал и, рыгнув на всю избу, вышел. Ложась, Прохор сказал: — Давай загадаем, Ибрагим. Если завтра солнышко будет—поплывем. А нет, назад вернемся. Ибрагим согласился, но прибавил: — Ежели назад, зима ждать надо. Прохор знал, что обратно отсюда нет иной дороги, кроме водного пути, а беретом не проехать даже и «на вершних», как здесь называли заседланных коней, потому что многочисленные, быстрые притоки Угрюм-реки не имели паромных переправ, да жители в них и не нуждались. Куда им ездить, что смотреть? Весь мир для них—своя собственная деревня, непроходимая тайга, болото. Кругом простор, и нет простора: ноги крепко вросли в землю, душа без крыж «Удивительно живут люди, камни какие-то, пни»,—размышлял Прохор, засылая. Его юная душа вся в желаньи жить, видеть, узнавать. Он вдоль и по- перек из'ездит всю Сибирь, всю Россию... А может и весь свет. Но когда это, когда?! Он потрогал пробивающиеся усы. «Чорт его знает, только семнадцать лет еще... Мало как...». Однако, мечтам нет дела, что он юн—влекут его по волшебному пути, усыпают путь цветами: то он мчится на собственном автомобиле в Америку, то правит океанским пароходом, бьет китов, тюленей или—вот потеха!—он Дон-Кихот, Ибрагим—Санчо Пансо, оба, закованные в латы, яро бьются с шайтанами, чертями, со всей таежной нечистью, они освободят красавицу Си- нильгу от мертвого дьявольского сна и повезут ее, живую, веселую, унизан- ную скатным бисером в хрустальный свой чертог. А дальше, а дальше? Что же дальше?.. Спальня. Обои в спальне красные. Лампа-молния с красным стек- лом. Огонь в лежанке красный. И Синильга, маков цвет, тоже во всем крас- ном. Кровать широкая двуспальная под золотым парчевым красным полотом. Горы краснобархатных подушек и одеяло ярко красное... Прохору душно. Прохору жарко. Красная кровь захлестнула красными волнами душу, душа вспотела, распалилась. Хочется Прохору сорвать одежды с красавицы Синиль- ги, скорей, скорей!.. А что же дальше? Свадьба. Шумный пир. Гости кри- чат: «горько, горько!». Гости ждут. Прохор наклоняется к Синилые: «Таня!»—«Нет, Синильга! Я шаманка, моту кем угодно быть». Вот грохну- ла в честь их пушка, потом трескучий барабанный бой. Прохор открыл глаза и не мог сообразить, где он. Было темно, душно и пахло дрянью. В ногах, к нему мордой, сидел кот, глаза его полыхали. Ибра- гим громко, заливчато храпел с каким-то злобным отчаянием. А сон еще не кончился, сон бушевал в молодой крови. Синильга возле, тут, и полуоткрытые губы ее ждали поцелуя. Вдруг—снова пушка. Прохор за- хохотал и ткнул Ибрагима в бок: — Спать мешаешь! Вспомнив наказ Фаркова, Прохор перекрестил изголовье, сам перекре- стился-—лег. — Эй, вштавайте, шамовар вшкипел! Путники враз вскочили. — Солнышко!—'вскричал Прохор.—Гляди-ка, Ибрапим!.. Значит, едем.