Сибирские огни, 1928, № 4

— Солнышко! Солнышко! Свежими яркими лучами брызнуло солнце в молодую душу, и смятенья как не бывало. — Здравствуй, солнышко.—Прохор больше ничего не мог сказать, его губы прыгали. Он чувствовал в этих живительных лучах крепкого' помощника, душа его наполнилась надеждой и уверенностью. — Ты и черкес... Вас двое... Ничего не боюсь я... Солнышко!.. Дыхание Прохора сделалось ровным, неторопливым, кровь в сердце успо- коилась, он вытер слезы и долго любовался расстилавшимися пред ним далями. Прохладным, еще не разгоревшимся костром солнце медленно всплыва- ло в бледном небе, пологие лучи его вяло блуждали по шапкам леса, покры- вавшим склоны и вершины гор. И все,что никло в дреме головой, теперь рас- крывало глаза, пробуждалось. Румяной позолотой окрасились крутые спи- ны увалов, а тень в низинах и падях сгустилась. И видел с горы Прохор, как мрачный океан тайги стал наполняться позлащенными островами, где весело, угревно и пахнет смолистым духом. Проснулся воздух, свежие ветерки взвих- рились над тайгой, шелковым шорохом прошумели хвои осанну лучезарному властителю земли и—вновь тишина. Только слышится хорьканье игровой белки и гордый клекот орла. Белка беспечно скачет с сучка на сучок, распу- стив свой пушистый хвост, вот она облюбовала шишку с орехами,—господи благослови!—поест сейчас. Но орлинные когти до самого сердца вонзились в теплый ужаснувшийся комок, и бисерные глаза зверка навек закрылись. Прохор вскинул ружье и—бах!—Орлиная голова слетела с легких плеч, и владыка птиц камнем рухнул в пропасть. Рявкнул медведь в логу, он поднял оскаленную морду на прозвучавший выстрел и отхаркнулся кровью оленя, ко- торого он только что задрал у холодного ключа. И началось, и началось, кровь, трепет, смерть во славу жизни. Железный закон вступил в свои права. А солнце движется своей чредой... Какое ему дело, что творится где-то там, в земном ничтожном мире. Равнодушное, без злой воли, радости и гне- ва, оно все жарче, все сильней разжигает свой костер, вот лучи его победо- носно ворвались в пади и ложбины, где все еще прятались обрывки темных снов. И там посветлело, и там заструилось небесное золото, роса на хвоях заполыхала. Лишь в глубоких ущельях был тот же мрак, мрак вечный, не- раскаянный. Там обиталище дьявола, там страшный лесовик, Баллёй—лесной хозяин, весь закутавшись лохматой бородищей тяжко дрыхнет, вылупя глаза. Прохор медлил уходить. Для взора все теперь стало отчетливо и ярко. Сверкала под солнцем Угрюм-река. Она казалась отсюда тихим извивным ру- чейком. Что это чернеет на ней маленькой козявкой? Неужели шитик? Внизу, недалеко от подножья сопки, вьется тонкая струйка голубого дыма. — Ага, тунгусское стойбище. На яркозеленой, облитой солнцем поляне торчали тремя маленькими бурыми колпаками три остроконечных чума. Прохор закурил папиросу и то- ропливо стал спускаться с сопки. Он так много слышал от Фаркова об этих сказочных людях—тунгусах, но ни разу не видал их вплотную. Прохору на- чали попадаться олени. Крепкие, красивые, с раскидистыми рогами, шерсть лоснилась под солнцем, черные глаза блестели. А некоторые были облезлые, новая шерсть еще не отросла, они прихрамывали, на ногах, повыше копыт, гноились раны, в которых кишели белые черви. — А-а люча*) прибежаль, русак! Здраста, бойё! *) Люча—русский.