Сибирские огни, 1928, № 4

Лето клонилось к осени. Верховки зашумели сильнее. Прошка рябчиков уже начал таскать на продажу,—не прокисают. Бурундуки жалобно свистят и реже на солнышке греются. Дни становились короче—в амбаре работать Симке труднее было; плохое осве- щение. А ведь в избе не будешь это делать! .Мамка уже коситься начала, и с опаской спрашивает: — Когда бич доплетешь? — Скоро маманька, скоро доплету. А сердце—мякишным колобочком сдавливается, и дикость какая-то на лице по- явилась. — Уж не порча ли на него напала?—-думает Фекла.—От дурного глаза, может... Городские шилохвостки шибко его расхваливали, сглазили, поди. II с соседями такие же речи высказывала, а Симка подслушал. — А вдруг порченый я?.. Хотя нет, вот тетка Аграфена, Прошкпна мать, пор- ченая, так она с бесенком, который внутри ее сидит, разговаривает. Заговорит-заговорит, да часто так. II все одно слово. Видно бесенок не знает больше человечьих слов. Часто так заговорит: «вот, вот, вот, вот, вот». И чо ему надо?.. Иногда еще говорит: «прий- дет, прийдет, прийдет, прийдет»... Это про сына, что в японскую войну без вести поте- рялся. Но Симка, ведь, ничего не кричит и в животе у него будто ничего нет. Только урчит иногда что-то. По это, может, от пирогов или от пельменей. Про мать Прошкину американская подружка сказывала, что душевно больна она: Ну, это, пожалуй, тоже враки,—думает Симка,—душа как же захворает?.. И успокоенный тем, что он не болен, Симка опять взялся за свое потайное дело. Мамка уехала на помочное гулянье к заимчанам, а бабушка—тягаться. Симка в доме один. Притащил свои инструменты в избу (а какие там инструменты? Кто знает, что к чему и не поймет). Притащил и разложил. Перебирает картоночки и бормочет, как оглашенный. Взглянул нечаянно на икону и ужаснулся. Иисус Христос смотрит с иконы на Симку во все глаза. Встал Симка, отошел в сторону, а глаза божьи за ним. Симка в угол—глаза тоже. Вспомнил тут Симка материны слова: «Боженька все видит, все знает». Перепугался. Бог увидел и все расскажет мамке во сне! Отыскал колодочку с дратвами, верьвами, шильями, перекрестился и—тык, тык, тык глаза Иисусу, а заодно и богоматери, и Николе тоже. На утро встала мать и всплеснула руками: — Пресвятая мати владычица!.. Што это тако? Симка! Ты, паскуда, наделал?!. А Симка давно уже в крапиве сидит, затаив дыхание. Руки обожгло крапивой, лицо, как в оспе, а сидит. Прихватит рукавом под самый корень крапиву, раздвинет ее и смотрит в небо. А там, в небе, белесые предзимние тучки плывут, как тогда, в прош- лую осень. Плывут эти тучки и не ведают Симкиного горя. И в сердце Симки—тучка. Только не белесая,—черная, как змея. Капают слезы из Симкиных глаз. — Спаси, господи, и помилуй!—молится Симка. Молится и сам не верит: бога, ведь, самого прогневпл. Рядом кто-то заквохтал. Симка вначале и не заметил, что тут рядом с ним. сидит курица-парунья. Если бы у Симки не было горя, вытащил бы он эту курицу и в холодную воду: купал бы, купал и приговаривал: «Не парься беззаконно, не парься». А теперь? — Кутинька, кутинька, миленькая, не бойся, не трону тебя, горемышная... И курица сидит, не беспокоится, будто знает, что не тронет ее Симка. А слезы у Симки—кап, кап!—на рубаху, на крапиву. Будто вся Симкина жизнь—крапива. — Нет, худо жить маленькому, хоть бы скорей вырасти!—вслух выговорил Сим- ка свою мечту. j — А-а! Так вот он куда забрался!.. Вылезай, пакость проклята!—закричала мать. Нечего делать—вылез Симка. Вылез п дрожит, ждет—вот-вот вцепптся в него мать п почнет валтузить... Но,—диво!—не бьет его мать.