Сибирские огни, 1928, № 4

всех сторон более глупые, быть может, культурные люди с железными маши- нами, с пыльными городами и то, как отстаивали эти люди-киргизы свой быт, свое самобытное житье, то, как вымирали, придавленные культурной жизнью, я не мог не отметить. Когда война и революция убивала детей, когда калечила их жизни, их маленькие наивные души, я тоже не мог оставить без внимания. Без всякого сомнения мое творчество. является новой крупицей в ве- ликой русской литературе, это я сознаю, и сознание это дало мне возмож- ность делать мою тяжелую трудовую работу изо дня в день. Но когда я знаю, что все, что мною написано, едвали может быть издано, когда я знаю, что мои все родственники, считают мои рукописи хламом сумасшедшего', мне тя- жело сознавать, что они могут быть расхищены, уничтожены или брошены в амбар вместе с рухлядью, старыми ржавыми тазами, гвоздями и прочим житейским хламом. Мои друзья-писатели после моей смерти едва ли будут интересоваться моими рукописями. Родственники мои так же едва ли что предпримут для издания моих сочинений. Они знают, что щепотка соли на столе ничего не стоит, но мил- лионы пудов этой соли дают капитал. Но они еще глупы и не 1 доросли до пони- мания того, что их разговорная речь, ничего не стоит, но увеличенная талан- том до размера общемирового, общечеловеческого. Человеческое 1 слово может быть дороже золота, серебра и бриллиантов. Не важно быть писателем, более важно уметь составить имя. Имя, которое всех тупоголовых мещан уверяло бы в ценности слов данного писателя. В случае, если мои рукописи останутся совершенно брошенными, про сил бы передать их в какой-либо музей. Настанет время, найдут Антона Сорокина и издадут его сочинения, и долго будут гулять его слова по' земле. И те, кто высоко задирал свои пустые головы, те из братьев моих, которые лечили, которые убивали, умрут и в прах обратятся, и никто не вспомнит их великих дел, а живые выстраданные, вырыданные темными ночами слова-песни Антона Сорокина останутся на де- сятки лет, а может быть и на века. Еще не одно поколение молодежи будет удивляться долготерпению и таланту Антона Сорокина. Веря в слово, в мысль, в талант человеческого разума, я, Антон Соро- кин, в последнем своем завещании ничего не могу сказать более, потому что 24 тома были моим завещанием человечеству. Исполняя мои мысли, они ни- когда бы не знали жадности, злобы и убийства. III. ПОДЛИННОЕ ЛИЦО СОРОКИНА. Озорник, сумасшедший, графоман—всякое приходилось, слышать об Антоне Сорокине. Но каждый, переговоривший с ним хотя бы пять минут, знает, какой это был скромный и тихий человек. Он редко возвысит голос, редко, допустит рез- кий жест. Он всегда в своем неизменном виде—скромный пиджак, отложной воротничок и черный галстух—нетороплив и спокоен, и спокойно' настойчив, особенно в своих чудачествах. Пожалуй, в этом и состоит Сложность попы- ток оценки Сорокина. Всем представлялось, что Сорокин ходит в маске, всем казалось, что он так прочно сделал эту маску шута, что даже когда он пытался ее снять,— и в этой попытке усматривается какой-либо очередной «вывих». В последние годы Сорокин чудачества бросил—он довольно много пе- чатался, и все же многие попрежнему видят в нем шута. Это представление надо рассеять